Константин Изварин - Военно-морские рассказы

Апреля, — подсказал младший по званию.

...апреля, -торжественно закончило многозвездное начальство. И: — Что?!

Так точно, — сделал себе придурковатость младший по званию. — Первое апреля.

Да что вы мне... тут?! Глаза на меня... смотрите?! Я вам... я вам сказал... воскресенье! А...

Младший рефлекторно сделал «руки по швам», глаза «на выкат». И терпеливо ждал. Когда начальство иссякнет.

А мы, тут же, не выходя из строя, поздравляли друг друга с, надвигающимся на нас, как тапок на таракана, днем корабля.

Да, — говорили мы друг другу. — Первое апреля — это как раз самый подходящий день. Для НАШЕГО корабля. Для нашего корабля — это самое ТО.

И целую неделю мы ходили жутко довольные. И если где-нибудь собиралось больше одного человека, то слова «первое апреля» и «день корабля» повторялись чуть ли не каждым из собравшихся.

А тридцатого марта, то же, до предела официальное начальство, тем же командирским голосом поставило нас в известность, что день корабля переносится. Снова. На двенадцатое апреля. И все. Это в последний раз. Младший по званию стоял рядом и благоразумно не открывал рта. А если бы он открыл, то мог бы напомнить, что двенадцатое апреля вот уже сколько лет принадлежит космонавтике. Но стоит ли раскрывать рот ради столь незначительных сведений? Он решил, что нет. Не стоит.

У-у-у, — сказали мы. Прямо из строя. — Очень жаль. Что не первого апреля. — Ну мы-то уже приготовились. А тут...

Вот именно поэтому день одиннадцатого апреля начался, да и продолжился тоже большой, вернее очень большой приборкой.

Двести человек, как проклятые гребли, скребли, мыли, драили... И просто — красили. Сверху и снизу, внутри и снаружи, на борту и за бортом...

Да, за бортом. Сложив ноги по-турецки, седалищным нервом чувствуя как стремительное и по-весеннему холодное море проникает тебе в штаны, сжимая в ладонях длиннющую палку с приделанным к ней валиком, пытаешься дотянуться до борта и оставить там тот единственный мазок, который по словам Микеланжело определяет всю картину.

Если учесть, что плотик, на котором тебя, по приказу командования и в это самое, время посещает вдохновение, буксируют вдоль борта, имеющего к тому же впуклую форму двое в конец разомлевших от южного солнца и уже мечтающих о завтрашнем обеде...

В общем, чувствуешь себя не то канатоходцем, не то ковбоем на спокойной, но весьма и весьма подлой кобыле. Особенно когда на ноги поднимаешься. Потому что плотик в этот самый момент уходит под воду.

Однако, путешествуя вдоль борта, и находясь чуть ли не вровень с морем, имеешь возможность наблюдать жизнь несколько ближе, чем с высоты палубы. В живую, так сказать.

Нет, я не имею в виду ту жизнь, что плавает вокруг, переливаясь и ароматизируя. Ни в коем случае. Хотя... много чего там плавает... вдоль борта.

Я имею в виду то, что происходит на борту. А на борту...

Трап. Трап парадный разложили, за борт спустили, установили. Ну а вдруг кто-нибудь из почетных гостей по морю пожалует? Как же он нам поднимется, а?

Леера, целиком сработанные из меди, подняли и начистили, закрепив. По мере сил. Левый, тот, что ближе к воде, закрепляться не хотел. Не хотел и все. Но стоял. Ровно и сверкая.

Лейтенант, если он молодой и до сих пор не разочарован службой, все еще мечтает стать адмиралом. Нет-нет, да и примерит, когда мысленно, а когда и не только, на свои плечи беспросветные погоны с огромными звездами.

И молодой, все еще хрустящий от училищного лоска лейтенант Мелентьев, узрев вооруженный и ослепительно горящий парадный трап, тут же вообразил себя адмиралом и торжественно спустился, пружиня на каждой балясине, к самой воде.

Там он остановился, из под козырька воображаемой адмиральской фуражки обозрел горизонт, ограниченный со всех сторон, смахнул с большезвездного погона несуществующую пылинку и... картинно оперся на леер. На тот самый — левый. Не закрепленный.

Подлый леер, все так же сверкая, сложился со звонким треском. Предбущий адмирал, не переставая опираться, рухнул в вонючую забортную воду. Картинно. Со всплеском.

— Вот это да! — дружно выдохнули все мы, все кто видел. — Ух, ты! Ну, товарищ лейтенант, ну вы прям орел!

Орел-лейтенант всплыл, как дельфин, вращая в недоумении округлившимися глазами. Не ожидал «адмирал» от нашего трапа такой подлости. Ни за что не ожидал.

Одним рывком выбросив свое мокрое тело на трап, лейтенант выловил фуражку и нахлобучил ее мокрую прямо на голову.

Вверх по трапу он поднимался уже не как адмирал.