Константин Изварин - Военно-морские рассказы

Но это было только начало. Последующие швартовки, происходившие, как им и полагается, довольно часто, заставили нас поверить: Талант, несомненно. Талантище! Кстати, этот свой талант, командир продемонстрировал и «дома» в родном Петропавловске, куда мы вернулись через год. Родная дивизия встречала нас цветами, оркестром и ледяным ветром. Поставили нас сначала на самый край пирса, там обычно стояли большие корабли. Но, когда оркестр отыграл, жены разошлись, а буксиры, наконец-то, вернулись, решено было перебазировать нас в глубину бухты. Тот, кто был на Камчатке, знает как там весело в ноябре. Кто не был, пусть представляет. Ночь, холод, ветер. У корабля парусность огромная, буксиры не справляются, рулевой зубами скрипит, командир вяло потеет, старпом как всегда невозмутим, матросы недоумевают. И вправду, чего это мы здесь вертимся, когда должны, вроде бы, перешвартовываться. А это и есть перешвартовка. Командир, как и положено всякому гению, видит по-своему. И то, что мы называем суматохой, он считает порядком. Бегает он по мостику, руки заламывает, причитает нервно в «Лиственницу»: «Вперед! Назад! Малый! Самый малый!». Или выдернет «соску» громкоговорящей связи и завизжит на всю Авачинскую бухту: «Буксиры! Буксиры! Давай!».

Не то буксиры не туда «дали», не то снова «будка» помешала. Только после часа этого «балета» впилились мы своей вертолетной площадкой прямо под форштевень «Зоркому». Аккурат под звезду саданули. Корабль сделал «Бам-м!», а у всего экипажа одновременно отвисли челюсти. Мол, знали мы, что командир талантлив, но чтоб настолько...

Нам срезало леера на вертолетке и разбило антенну. «Зоркий» же отделался дырой в форштевне. Так и стояли потом в заводе — оба рядом. Но это еще не все. Нам же надо было возвращаться. И снова в глубину бухты. Что правда, на этот раз днем. Но ведь это же намного зрелищнее. Для чистоты эксперимента из бухты в Авачу выгнали чуть ли не всю дивизию. И прошлись мы — как на подвиг — оставляя справа и слева тех, кому ой как не хотелось повторять судьбу «Зоркого». И, казалось бы, одним пароходом, в почти пустую бухту — да проще задом мимо унитаза попасть. Буксиров, правда, не было. Зато был комбриг, который еще не знал насколько талантлив наш кэп. Поэтому, он ходил за командиром как привязанный, ожидая «ну, давай». И мы дали. Там рядом стояло рейдовое судно обеспечения — огромная дура финской постройки. Ей-то по борту мы прошлись, ломая леера и царапая многострадальную вертолетку. Комбрига перекосило, а кэп произнес гениальную фразу: «Бадалка. И лейтенант Манечкин у него зацикленный». Комбриг, конечно же, не знал, причем тут зацикленность какого-то лейтенанта Манечкина и что такое Бадалка, но от разноса воздержался. А наш командир снял фуражку, вытер лоб и заозирался в поисках жертвы.

Бадалка, кстати, это фамилия командира БЧ-2. То есть, артиллериста. А зацикленный Манечкин командовал у него зенитно-ракетным комплексом. Но, предоставим Манечкина самому себе. В данный момент нас интересует не он, а его командир. Бадалка. Ибо в сложном процессе швартовки он тоже принимает самое живое участие. Тем, что осуществляет ее непосредственно. Он командует ютовой группой. И время от времени тоже назначается на роль жертвы.

Если вы сможете представить холодильник в тельняшке, к которому кто-то приделал пароходный гудок, значит вы знаете как выглядит капитан второго ранга Бадалка. Как вы уже поняли, Бадалка знаменит своим голосом. Когда он начинал докладывать об обстановке за кормой, замолкали все остальные. Просто невозможно было перекричать этот Голос. Да, что голос? Слушая его вопли из динамика, каждый задавался вопросом: И на кой черт ему микрофон? Честное слово, когда он командовал на юте, дергались даже баковые.

Этот самый Бадалка однажды сосчитал швартовную команду. Как? А очень просто.

Швартовались мы тогда в Севастополе. На Северной стороне. Там не то, что у Графской пристани — ни тебе зрителей, ни тебе помощников. Поэтому, швартовную команду приходилось заказывать заранее. По радио. Но не всегда они выходили в срок. Бывало, что прет корабль задом, ютовые уже выброски крутят, а на пирсе одна собака и та бродячая. Так было и в тот раз. Не в смысле, что собака на пирсе, а в смысле, что швартовать нас некому. Командир начинает потеть, орет на радистов, «...затребуйте еще... ...что вы тут мне расписываетесь...», как вдруг Бадалка своим громовым голосом выдает фразу, которая вошла в историю.

— На пирсе один человек швартовной команды, — говорит он.