Владимир Елистратов - Цыганский Конец

В этой компании я прожил лет пять.

Приходовы вечно дрались, потом мирились. Но работали, как проклятые. Особенно Могонька. Вообще у концовцев в подполах было всё: огурцы, капуста, грибы, всё. Варенья Могонька варила столько, что сохранились ещё непочатые банки с конца пятидесятых годов.

Больше всех усердствовал в заготовках Будулай. Будулай был фанатик работы. Например, выкашивал он столько, что две трети сена гнило (не на чем было везти в совхоз). И всё равно Будулай косил. На Золотой Горке, вдоль обрыва, он вбил в землю несколько откуда-то спёртых рельсов, привязывал себя верёвкой и скашивал почти отвесный стометровый склон. Потом всё это поднимал, перетаскивал к себе. Половина сгнивала и скидывалась в компост. И так каждый год.

Его жена Вера часто приходила к нам и плакалась:

— Ах, ты, жердя чёртова, и тащи́т и тащи́т! Вчера вон семь ведёр опять приволок. «Чисти», — говорит. Я говорю: «Куда? У нас ещё пять бочек, б…, этого гриба солёного. От Брежнева ещё свинухи. Груздьёв этих сопливых две бочки, от них уже свиньи отворачиваются. У свиней и тех отрыжка, а ты всё тащи́шь и тащи́шь, как японец. Зачем тебе столько опят, хапуга самурайская? А? Зачем?» А он: «Есть будем зимой». Есть он будет! Богомол! Сердце ты моё ешь своими запасами. Хомяк борзой. Лыжа баскетбольная. Теперь ещё трёх коз завёл и кроликов этих… Сидят, петлюровцы, жуют, глаза, как у пьяни. Ой, тошно смотреть… Мало ему свиней. А тут заявляет: «Заведу выдров». Я: «Кого?!» — «Выдров» Вот, б…! Выдров он заведёт! Гадюк заведи ещё и на дудке им играй, как эти… китайцы…

— Индусы.

— Индусы… вот и этот… индус… насажал картошки. Конец поля-то не видён, бинокля нужна, чтоб конец-то увидать. «Давай копать». Я ему: «На кое тебе бельмо столько картошки?» Он опять: «Есть будем зимой». У него на всё: «Есть будем зимой». Ну как столько съесть-то? Это ж полярной зимы не хватит. Это ж надо пиисят часов в сутки жрать. И ртом, и сиделкой. Половину картошки ведь выкидываем. Свиньи дуреют от неё. Мачта останкинская!

Но Будулай не то что не сдавался, он просто ни на что не обращал внимания. И сына приобщил к тому же самому. Теперь уже два Будулая, молчаливые и гордые, как верблюды, с утра до вечера ходят туда-сюда по деревне. То несут брёвна из леса, то охапки сена или хвороста, то гонят коз.

Трудолюбивым мужиком был и Мороз, но этот пил. Огромный, сильный и добрый, Мороз любил живопись. За репродукцию из «Огонька» мог весь город тебе перекопать.

Пил Мороз каждый день. Пил, потом — пел. Громко, на всю деревню, и так же громко отдавал какие-то приказы. Самым светлым воспоминанием его жизни была служба в армии, где-то в Башкирии, охранником в зоне.

Мороз почти ничего не ел. Только утром отпаивался козьим молоком. Пьянствовал он при мне лет десять. Всего — минимум — три десятка лет. Каждый день — бутылка-полторы водки. Откуда брал — бог его знает. Утром литра два, два с половиной козьего молока. Чёрт его знает, сколько может быть силищи в человеке! Помню, ещё в конце восьмидесятых Мороз помогал мне класть трубы от колонки до участка. Ей Богу: взял за конец одной рукой пятиметровую трубу и перекинул через забор. Только слегка крякнул.

В юности он однажды на спор съел полсвиньи. Концовцы утверждают, что это правда. За это его прозвали Васькой-Полухряком. Потом прозвище как-то само собой отшелушилось, и Васька стал Морозом.

Трудные настали времена. Работы у крестьян не было. Все пили, ругались. Даже собаки стали злее. Во время пресловутого дефолта Чубайс, помню, покусал Депутата. Никогда раньше такого не было.

Однажды летом произошло несколько странных событий.

Во-первых, рухнула огромная липа возле моей избы. Просто так — взяла и рухнула.

Во-вторых, в то лето у меня в огороде вырос какой-то чудовищный, метров в шесть подсолнух. Вся деревня приходила смотреть на этого монстра. Откуда он взялся, не ясно.

В-третьих, в сентябре в мою калитку зашла странная старуха, которую никто не знал. Старуха была, как в плохом фильме ужасов, вся в чёрном. Я в это время копался в огороде. Поздоровался — старуха молчала, не глядя на меня. Постояла у дома, потом так же молча прошла через сад и огород и вышла через заднюю калитку в поле.

В декабре мой дом ограбили и сожгли. Говорят, был взрыв. Сбежались все, кто находился в деревне. Брать у меня было особо нечего. Следствие, как говорится, зашло в тупик. С самого начала.

Год в деревню я не ездил. Я начал в это время работать и хорошо зарабатывать. Думал: куплю дом где-нибудь в другом месте. Это — проклятое какое-то.