Феликс Кандель - Люди мимоезжие. Книга путешествий

– Дедушка! Дедушка-домовик, прими! Я к тебе с почтением, я к тебе с пониманием. Станем вдвоем вековать: ты хозяин, я квартирант. Чердак – тебе, амбар – тебе, хлев с подполом – тоже тебе. Дозволь в сторонке, дозволь с краешка: у окна сидеть, печь топить, картошку варить, в огонь глядеть. Дедушка, не гони! Может, и я пригожусь. В лес пойду, сухостою нарублю, стану приносить домой по лесине. В поле пойду, трав наберу духовитых, насушу, разложу по лавкам. К речке схожу, песку нагребу, чистого, крупного, полы ототру до чистоты дерева. Дедушка-домовик, пусти! Вот он я, дедушка! Весь тут!!

Поддуло фырчливо понизу.

Дослепу запорошило глаза.

Без жалости отворотило от забора.

– Ах, дедушка, дедушка...

Позакрывались ворота по деревне.

Позажигались огни.

Затенькало проворно по подойникам.

Запахло варевом.

Потянуло ветерком.

Я шел обратно в закатных смерканиях, задавленный и порушенный, ноги волочил за собой.

Пришел в избу, зажег свет, без сил привалился к двери.

Запахи кислые. Объедки скользкие. Канистра боком. Разор на столе.

Мой ублаженный друг стоял на коленях посреди избы, качался, лбом стукался об пол:

– Дедушка-соседушка! Батюшка-хозяюшка! Прости дурака…

– Надо же, – говорю. – Что пиво с человеком делает.

Поглядел на меня кротко да отвечает:

– Рубаха у него красная. Борода у него серая. Ладони у него мохнатые. Брови густые. Ноги кривые. Голос глухой. Рукавицы на веревочке, через шею, чтобы не потерять. Домовик – тот же леший, только что обрусел.

– Ты почем знаешь?

– Беседовали, – говорит. – Как с тобою.

– И что?

– Лютовал. Ногой топал. Синяков мне наставил. Не чванься. Не строй из себя. Не пакости в доброй избе. Угощенье оставляй дедушке. Купил дом – так с домовым.

Обошел вокруг, оглядел его с пристрастием.

Не плывет, не парит, не бурлит и не взмывает, не взыгрывает чувствами, не воркует из забытья, не взвивается от восторгов из глубин опьянения.

Холодный и рассудительный.

– Уходить тебе, – сказал буднично. – До ночи чтоб не было. Так и припечатал.

– А тебе?

– Мне – оставаться. На испытательный срок. Умолил еле. Зарок дал. Кару наложил. Дедушка-соседушка, не гневись!

Сел на лавку. Канистру отодвинул. На друга поглядел.

– Тебе, – говорю, – не прижиться. Не подладиться. Не срастись по сколу.

А он:

– Приноровлюсь. Прикиплю. Проживу и с трещиной.

– А я?

– Ты для них – с души тёмен.

Помолчали.

– Машину дашь?

– Зачем тебе машина?

– До дома доехать.

– Она же не заводится.

– Подтолкнете – заведусь.

– Не дам тебе машину, – сказал твердо. – Я из нее конуру сделаю. Кобеля посажу. Посторонних отваживать.

Посидели. Друг на друга поглядели. Расходимся – навсегда, может, а сказать нечего.

– Имей, – говорю, – в виду. Нынче – повышенный спрос на покой. На это нас и берут. На это покупают. Душа, – говорю, – при тебе?

– Тебе на что?

– Интересуюсь.

Затемнился:

– Какая нынче душа?.. Нет никакой души. Позакрывали вместе с церквами.

Говорить не о чем.

– Проводишь?

– Куда?

– До околицы.

Помолчал.

– Не велел он.

Я вышел на улицу, потоптался, оглянулся на дом.

Мой единственный друг глядел на меня с чердака в последних закатных отблесках, слабо белел лицом.

Тут, внизу, была уже ночь, залитая поверх голов, – не вынырнешь, там, наверху, у заговоренного окна, можно еще было на что-то рассчитывать.

– Привет, – говорю.

Молчит.

Присвистываю.

Не отвечает.

Кидаю затравку.

– Мне не спится, не лежится, всё по милому грустится...

На игру не идет.

Беру на интерес:

– Буду в Италии, буду и далее. Буду в Париже, буду и ближе...

Беру на жалость:

– Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних мест...

Беру на обиду:

– Сумел меня взять, сумей удержать...

Молчит. Глядит. Не откликается.

Его игра кончилась.

Пошел по деревне. В обратную дорогу. По сторонам не гляжу.

Уныл я пред Богом своим...

Топот сзади.

Дыхание запаленное.

Бренчание странное.

– Стой! – кричит.

Набежал.

Руку тянет.

На ладони – ботало.

Листовое, с окалиной, размером с яблоко, в кузне сработанное, с лепестками понизу и железякой внутри.

Качнешь – брякает.

– Это тебе, – сказал грустно мой единственный друг. – Брякнешь – услышу. Знать буду, где ты.

И назад пошел.

Разошлись – руки не подали.

Постеснялись, что ли?..

Двое приникли на лавочке. Рядком. В темноте. Забиженными сиротками. Перед избой без крыши. Тянули густо, тягуче, как звездам жалились. Сергей начинал, Петя подхватывал.