Феликс Кандель - Люди мимоезжие. Книга путешествий

– Я те другую собью, – пообещал Сергей. – Завтра же.

– Сергей! – заверещал дур-человек. – А крышу?..

– Подождет твоя крыша, – сурово сказал Сергей, и мы вошли во двор.

Мы шли к крыльцу, как нашкодившие подростки, притихшие и неспокойные, ждали оклика, брани, топота ног за спиной и лая собак.

Половик лежал на крыльце.

Веничек в углу.

Скребок в полу – от грязи осенней.

Будто вышли хозяева по делам, дверь за собой замкнули, воротятся вот-вот.

– Заперто, – сказал с облегчением мой озабоченный друг. – В другой теперь раз...

– Заперто – отопрем.

Полез за ключом в потайное место.

– Сергей! – заблажила бабка через улицу. – Игрец тебя изломай! Ужо мужиков кликну!..

– Кликни, кликни, – бормотал Сергей, отмыкая тугой замок. – Так они и придут, твои мужики, с того света, что ли? Полтора мужика на деревне: дур-человек да я...

И распахнул дверь.

– Ноги вытирайте, – сказал ворчливо мой озабоченный друг, и мы потерли их о скребок.

Изба была пустая, чистая, сухая, светлая. Печь беленая. Стол с лавками. Божница с иконами. Чугуны, кринки, ведра, кочерга с ухватом. Под потолком висели пучки сушеных трав, и запах наплывал от них – легкий, дразнящий, полынно-шалфейный.

– Годится? – спросил Сергей.

Мой озабоченный друг так и пристыл на месте, руки приложив к горлу, медленно влажнел глазами, жилкой подрагивал на виске.

– Годится, – сказал наконец.

– Гони задаток.

Сергей сгреб деньги, пихнул, не считая, в карман, сказал деловито от дверей:

– Я побег. Я мигом. В магазин и обратно. Тут недалеко: взад-назад десять верст.

– Стой, – говорю, умирая от зависти. – А мне? И мне бы такую...

– Сделаем, – заорал. – Вон их кругом сколько! Готовь гроши.

И покатил по дороге: одна нога целая, другая колесом.

А дур-человек остался.

– Может, махнемся? – сказал между прочим. – Время мочливое, а я без крыши.

– Не махнемся, – сурово ответил мой друг. – Мне – зимовать тут.

Он и пошел с обидой.

– Стой, – говорю и дорогу загородил. – Тут кто жил прежде?

– Тебе зачем?

– Знать хочу.

– Жили... – затемнился. – Люди Божьи, кто еще?

– Знаю, – говорю с нажимом. – Баба Настя жила. Дед ее жил. Куда деда девали?

– Эва, – говорит. – Хватился! Схоронили давно.

– Да он по полям гуляет. Он по Насте тоскует. Утешения ищет.

– Кто его не ищет? – сказал дур-человек да и пошел себе с грустью.

Тогда уж я прижал руки к горлу, жилкой задергал на виске.

– Не разоряй, – говорю другу. – Уйди отсюда. Тебе Бог не простит.

А он:

– Я тут музей сделаю.

А сам глаза прячет.

Развесили лук по избе.

Картошку нашли в подполе.

За водой сбегали.

Машину во двор закатили.

Из багажника вынули две банки тушенки – неприкосновенный запас.

И всё молчком, как чужие.

Будто не шли дружно, не свистели согласно, не тянули одну лямку.

– Тебе не понять, – сказал наконец мой друг. – Я в этой избе, может, родился. Может, я в ней всегда жил. Умру, может, в ней.

– А я?

– А ты нет.

– Где нам... – говорю.

Присвистнул для проверки, – вдруг откликнется?

– Не свисти, – строго сказал он. – От свиста дом пустеет.

И я пошел за дровами.

4

Горели поленья в печи.

Гуд шел ровный.

Теплом дышало наружу.

Горьким дымком.

Картошкой из чугуна.

Березовые поленья сгорали, как напоказ, дружно и весело, постреливая и пофыркивая с торцов во славу огня и света.

Мой озабоченный друг бродил по участку, осматривая и учитывая обретенные владения, а я сидел на табуретке посреди избы и глядел в огонь.

Легко. Грустно. Одиноко.

Печь топлю. Картошку варю. Мысли коплю.

При сухом и сырое горит.

Господи! Господи мой милый! Мне так хорошо в этом месте, в этом моем возрасте, в этих ощущениях и отношениях с миром, – так зачем же отсюда уходить куда-то? Где и место будет иное, и возраст иной, и ощущения с отношениями. Не хочу лучшего, не прошу разного, не желаю меняться, Господи! Оставь меня тут, теперь, одного, в тихости и благости, а они пусть уходят, все пусть уходят, – лишь бы дрова горели, да картошка варилась, да табурет стоял посреди избы. Уходите уже, уходите! Я остаюсь один: здесь, теперь, такой.

Но дверь уже заскрипела, отворяясь.

– Идем, – сказал с порога мой озабоченный друг. – На чердак полезем.

Я дрогнул.

Дрова прогорели. Картошка уварилась. Угли пошли тускнеть и рассыпаться в золу.

– Лезь сам, – сказал я недружелюбно.

– Да я лез! – закричал. – Глаза порошит.

– Закрывай.