Лев Альтмарк - Серые пятна истории

Фурманов краснел, как бурак, и прятал блокнот в карман, ведь он и в самом деле был наполовину исписан докладными записками, фиксирующими каждый неверный шаг командира.

Вот только отправить их в штаб фронта никак не получалось — то почта закрыта на обед, то там, как назло, факс сломался, и даже мобила у Фурманова не работала, потому что в ней сдохла батарейка, а купить новую руки не доходили.

— Ничего, — подбадривал себя Фурманов, — подвернётся оказия — всё оптом передам, пускай в штабе узнают сразу обо всех проделках этого трамвайного хама!

Но писать доносы с каждым днём становилось всё труднее, а Чапай был всё подозрительней и подозрительней. И тут Фурманов придумал тонкий ход, как отвлечь внимание командира от своего блокнота и даже сделать его в этом деле союзником.

— Слушай, Василий Иванович, — как-то сказал он, — решил я написать повесть для юношества о твоих боевых подвигах. Пускай не только в окружающих деревнях знают тебя, как героя Гражданской войны, но и повсюду.

— И то верно, — согласился Чапаев, — народ должен знать своих героев! Пиши о наших славных боевых победах. Это тебе мой приказ… — А потом хитро прищурился и прибавил: — А то я тайком читаю о себе в твоём блокнотике и думаю, мол, орёл я всё-таки, если даже доносы Фурманов сочиняет про меня таким красивым слогом!..

Великий пролетарский поэт Владимир Маяковский не любил Сергея Есенина и всегда дразнил его сиволапым крестьянином и отсталым элементом. Но если удавалось выпить водки за счёт крестьянского поэта, то временно заключал перемирие, оправдывая свой поступок идеологически обоснованной смычкой города и деревни.

Но и Есенин себя в обиду не давал — обзывал Маяковского интеллигентом в следующем поколении и грузином за то, что тот был родом из Грузии.

Подвыпив, они очень любили хвастаться друг перед другом своими победами над женщинами. Ясное дело, Маяковский уступал Есенину по всем параметрам, и даже похвальбы, что у него одна-единственная любовь — Революция, служили слабым аргументом. Правда, и Есенину порой крыть было нечем, потому что он часто не помнил, на ком в настоящий момент женат, оттого и путался в именах.

Однажды Есенин стал расхваливать свою новую избранницу:

— Завёл я себе американку или кто там она — точно и не знаю. Айседорой Дункан кличут, но я её по-нашему Дуней зову. И ничего — откликается. Хоть русского языка и не знает, но мои стихи обожает…

— Еврейка, небось, эта твоя американка! — хмыкнул пролетарский поэт. — Откуда-нибудь из Житомира или Бердичева.

— Плевать, что еврейка, — обиделся Есенин, — я не антисемит, мне все равны.

Лишь бы были бабами…

Задумался Маяковский: если даже Есенин такое говорит, то ему и вовсе грех посмеиваться над евреями.

— Я, — говорит, — тоже не антисемит. И даже более того, живу совместно с еврейской семьёй. С мужем и с женой одновременно. А зовут их Ося и Лиля Брик. Понял?

Но Есенин так легко сдаваться не собирался:

— Меня, кстати, сам товарищ Троцкий шибко уважает и многие мои стихи наизусть помнит! А он, тоже еврей.

— А меня, — тут Маяковский слегка запнулся, — сам Ленин любит и считает архиглавным из поэтов!

Есенин медленно наполнил стакан водкой, залпом выпил и хриплым шёпотом спросил:

— Ленин… Он тоже из евреев? Горюшко-то какое… Как такое могло случиться?

— А как ты думал!..

Доподлинно неизвестно чем закончился спор между поэтами, но после этого они уже ни разу не ссорились и еврейскую тему обходили стороной до самой смерти. Есть всё-таки для великих запретные темы истории!

Владимир Маяковский был, безусловно, хорошим поэтом, но помимо своих поэтических достоинств обладал скверным характером и скандалил по поводу и без повода. Сперва ему нравилось шокировать окружающих неприличными выходками, потом он и сам перестал замечать, насколько это выглядит глупо и несолидно. Советских вождей его поведение поначалу устраивало, и Маяковского даже объявили первым поэтом революции и человеком новой социалистической формации. Потом партия сочла курс на всеобщее хамство недостаточно рентабельным и стало его потихоньку менять, а особо зарвавшихся прижимала к ногтю, то есть по-прежнему отстреливала.