Лев Альтмарк - Серые пятна истории

Дошёл черёд до Маяковского.

Ясен пень, грохнуть его в подворотне или пристрелить в кремлёвском подвале неловко — личность всё-таки популярная и народом за свои хамские выходки обожаемая. Пригласил его на беседу главный кремлёвский ликвидатор Феликс Дзержинский.

— Что это вы, батенька, себе вообразили? — с ласковой ленинской картавинкой поинтересовался он и тут же перешёл на свою обычную манеру общения. — Страх потерял, сука?!

— Не понял… — побледнел поэт, хотя отлично всё понял.

— Поясните, пожалуйста.

— Ты чего всех подряд дураками обзываешь? Шибко грамотный?!

— Я, извиняюсь, дураками только публику на своих выступления обзываю, — совсем струхнул Маяковский, — а всех остальных — ни-ни…

— И Ленина, небось, за глаза поливаешь? И партию-кормилицу-поилицу и твою вдохновительницу?

— Упаси Б-г… — замахал руками поэт и тут же осёкся, — то есть не Б-г, а… Карл Маркс!.. Это у меня имидж такой, а на самом деле в душе я нежный и ласковый…

— А жёлтую кофту зачем напялил? Тебе нормальной одежды не хватает? Ты ещё юбку надень, гей несчастный!

Маяковский только руками развёл, не в силах противостоять такому напору. Обзываться он любил и умел, но чтобы его самого, притом так прямолинейно и грубо…

— Больше не буду, Феликс Эдмундович, вот вам крест… вернее, партбилет!

Дзержинский походил из угла в угол и пробурчал:

— Партбилет ещё успеешь положить на стол… Учти, если не подправишь свой курс в соответствии с курсом партии, мы тебя как Серёжку Есенина…

— Он же сам… в «Англетере»…

— Естественно, сам. Но мы ему настоятельно посоветовали. Понял? И стишки ему не помогли. Вот и тебе посоветуем, если не одумаешься…

Владимир Владимирович в страшном смятении отправился домой и сразу принялся строчить поэмы о Ленине и о том, как нынче жить хорошо. С облегчением он вздыхал лишь тогда, когда вожди один за другим уходили в мир иной, и уже понадеялся, что угрозы железного Феликса так и останутся угрозами. Не учёл лишь одной вещи — наследники-то вождей остались, и дело их живёт и побеждает.

Жаль, что он недооценил этого, а то бы ещё пожил и написал немало хороших стихов…

Демьян Бедный, конечно же, никаким поэтом никогда не был. Но и графоманом себя не считал, потому что всё выходящее из-под его пера тут же со свистом разлеталось по всевозможным пролетарским изданиям. Порой он ещё и точку не успевал поставить, а его уже дёргают за рукав, мол, хрен с ней, с этой точкой, гони скорее стишок — разве не видишь, как народ истосковался по твоему новому творению! Причин такой сверхпопулярности он объяснить не мог, да и не пытался. А чего ломать голову — мели, Емеля, пипл всё схавает!

Была у Демьяна заветная мечта — писать такие стихи, чтобы их читал не только трудовой пролетариат и примкнувшее к нему не менее трудовое крестьянство, но и не совсем трудовая интеллигенция. Но как это сделать? Ведь интеллигенции нужно другое: бравыми лозунгами её не проймёшь, а частушками да рифмованной жвачкой просто отвадишь. Как быть?

Выход один — читать классиков мировой литературы и учиться у них культуре. А это как раз и было для Демьяна самым сложным и недоступным. Тяжелее, чем писать собственные вирши. Начнёшь читать первую строку какого-нибудь Данте — правый глаз слипается. Не успеешь его разлепить, как уже левый на подходе…

— Ничего, — решил Демьян, — обойдёмся без этих премудростей. Надо только начать писать про всяких там херувимчиков и серафимчиков, и дело пойдёт. Пипл схавает за чистую монету!

День и ночь трудился Демьян Бедный, из-за стола не вставая, ел и оправлялся, не отходя от чернильницы и листа бумаги. Гору макулатуры исписал, а стих для интеллигенции всё никак не получался. И в самом-то деле, пишет он, скажем, как амур во влюблённую парочку стрелу из лука пустил, а выходит, будто деревенский пацан за влюблёнными подглядел и конскими яблоками их закидал в самый интимный момент свидания. Пишет, как нимфы на арфах играют и хрустальными голосами поют, а получается, будто подвыпивший хлопец с гармошкой непотребности орёт в полный голос.