Хаим Граде - Безмужняя

Мэрл взглянула на вторую кровать, которую поставила для Калмана. Мориц придет, увидит эту пустующую кровать, станет злорадствовать, и его сальный взгляд червем поползет по постели! Чтобы Цирюльнику не доставалась эта мстительная радость, она в сердцах принялась отодвигать кровать от стены, но через минуту с еще большим ожесточением и поспешностью придвинула ее на прежнее место. Если даже она и выкинет кровать, разве Мойшка-Цирюльник не знает, что она разошлась с мужем? Ведь ей нужно, чтобы вовсю разыгралась его грязная фантазия, — так пусть же он лопнет! Она бы легла в его присутствии с последним калекой, только бы видеть, как на лбу его вздуваются жилы, как глаза лезут из орбит. Мэрл хочет убедиться, что способна еще заставить его валяться у нее в ногах. Она встретит его обильным столом и водкой, чтобы он сильнее раззадорился, и сама будет пить, чтобы от игры с ним ее не стошнило от омерзения.

Мэрл отправилась за продуктами и водкой. Вернулась она еще более взвинченной, растревоженной. Знакомые торговки уже слышали, что белошвейка собирается разводиться с мужем, чтобы выйти за своего бывшего любовника, и лица их выражали злость, неприязнь и презрение. Она легла спать раньше обычного, но не могла сомкнуть глаз. Ей было жарко. Она стянула с себя ночную рубашку и лежала под одеялом голая. Трогала свои маленькие груди, атласную кожу на животе, тугие бедра, икры и даже пальцы ног.

Мэрл все время замечала, что не только Мойшка-Цирюльник, но и другие мужчины пожирали ее взглядом. Ее бедовую усмешку, ее манеру долго молчать, прежде чем прыснуть веселым смехом, молодые люди считали признаком затаенной страсти. На самом же деле она боялась своего тела, как боятся оставлять огонь перед уходом из дому. «Дура я была!» — твердила она, лежа под одеялом. Могла бы подыскать себе другого молодого человека, не Мойшку-Цирюльника. А когда она снова вышла замуж, то сделала это ни для тела своего, ни для своей души. Калман обижался, что она больше переживает за полоцкого даяна, чем за него. А того, что тело ее было для него точно колода или ком глины, он не понимал и не чувствовал. Сказать правду, она и первого мужа своего не любила так, чтобы привязанность к нему доставляла ей радость, чтобы ждать минуты, когда он прижмет ее к себе до боли, до опьянения. Любить она способна была сильнее, чем ненавидеть этого Цирюльника. Однако жизнь ее ушла не на любовь. А когда она наконец-то влюбилась, то влюбилась в человека, у которого есть жена и дети, да к тому же в раввина.

Мэрл не хотела думать о полоцком даяне сейчас, когда она так мучительно-сладко ощущала свою наготу. Она отдернула руки от своего тела, как от раскаленных углей, и, завернувшись в простыню и одеяло, чтобы еще больше отдалиться от плоти своей, бросилась на кровать, точно большая серебряная рыба, выбросившаяся на берег. Но плоть взывала к ней не только из-под одеяла, она билась даже под кожей лба. Плоть ее, большая серебряная рыба, скрывалась в ее мозгу, светилась в темноте, ворочалась и трепетала. Мэрл почувствовала, что до безумия любит свое тело. Она сорвала с себя покрывала и вскочила с постели. Ей захотелось увидеть себя в зеркале.

Комната была залита темно-голубым светом, и в зеркале над комодом плечи и грудь Мэрл мерцали, как лед. Она отступила на несколько шагов, чтобы увидеть себя всю, но издали ее тело исчезло в глубине полированного стекла, плоть ее как бы перестала существовать. Мэрл вспомнились городские толки о том, как безумная дочь раввина выскочила голой из своей комнаты. Видимо, и она очень любила свое тело. Мэрл опять забралась в постель, тело ее пылало, а она дрожала от холода и испуга: что же это с ней? Не прощается ли она с жизнью? Она прислушалась, словно ждала ответа, но услыхала лишь вой ветра.

Уже Ханука прошла, колючий, пахнущий снегом холод заползал под ногти, но самого снега еще не было. Ветер рвал крыши и сильнее всего бушевал на малозастроенной Полоцкой улице. Он свирепо сотрясал ряды голых деревьев вдоль тротуара, кружил в воздухе, сражался с пустотой и волок откуда-то снежные тучи, желая все засыпать, запорошить. Мэрл слышала, как буря наваливается на стены ее домика, свирепо и упрямо, точно волны на торчащие из воды острые камни. Ей подумалось, что буря — это огромное дикое привидение, темный ангел, который знает, чего хочет. Буря хочет вырвать окно и выволочь ее за волосы, голую потащить через огороды, через реку в лес, туда, где протекало лето ее юности, — а там швырнуть ее на землю, укрыть ее мхом, увядшими листьями, осыпавшейся с елей хвоей.