Грэм Грин - Сила и слава

Сержант втолкнул священника во внутреннюю комнату. Красочный рекламный календарь висел на облупившейся штукатурке. Смуглая метиска в купальнике рекламировала ситро; поверх кто-то четким учительским почерком написал карандашом самоуверенное утверждение, что людям нечего терять, кроме своих цепей.

— Имя? — спросил сержант.

— Монтес, — отвечал священник, не успев подумать.

— Где живешь?

Он назвал наугад какую-то деревню. Со своим портретом он не имел ничего общего. Там он сидел среди юных причастниц в белых муслиновых платьях. Кто-то обвел кругом его лицо, чтобы выделить. На стене была и другая фотография — гринго из Сан-Антонио в Техасе, обвиняемого в убийстве и ограблении банка.

— Ты, разумеется, купил бутылку у незнакомого человека, — сказал сержант с иронией в голосе.

— Да.

— И которого не сможешь узнать?

— Не смогу.

— Так, так, — одобрительно проговорил сержант, было очевидно, что он не желает раздувать дело.

Дружески взяв священника под руку, сержант повел его через двор; у него был огромный ключ, вроде тех, что используют как символ в нравоучительных пьесах. Несколько человек заворочались в гамаках; с одного свесилась тяжелая небритая челюсть, словно обрезок мяса на прилавке мясника: большое рваное ухо и голяшка в черных волосах. Священник ожидал, что вот-вот появится метис, узнает его и просияет от радости.

Сержант отпер маленькую зарешеченную дверь и, отстранив сапогом что-то, преграждавшее вход, сказал:

— Это хорошие парни. Здесь все хорошие парни. — Он прокладывал себе путь ударами ног. В воздухе висел отвратительный запах; в полной темноте кто-то плакал. Священник замешкался у порога, силясь что-либо рассмотреть; казалось, густой мрак шевелился.

— У меня пересохло в горле. Можно попить? — спросил он.

Зловоние било в нос и его тошнило.

— Утром попьешь, сейчас ты и так напился, — сказал сержант.

Он положил свою большую руку на плечо священника, добродушно втолкнул его внутрь и запер дверь. Священник наступил на чью-то руку, ногу и крикнул в бессильном ужасе:

— Здесь нет места, я ничего не вижу! Кто эти люди?

Оттуда, где висели гамаки, послышался смех сержанта.

— Парень, — говорил он, — парень, ты что — никогда не бывал за решеткой?

— Закурить есть? — спросил голос у его ноги.

Он отпрянул и наступил кому-то на руку.

— Воды! Быстрей! — раздался повелительный голос. Видно, человек думал, что нахрапом можно что-то выжать из новичка.

— Закурить есть?

— Нет, — сказал он тихо, — у меня вообще ничего нет.

Он почувствовал, как вокруг, подобно клубам дыма, сгустилась враждебность. Он снова пошевелился.

— Осторожно, ведро, — сказал кто-то.

Вот откуда шло зловоние. Священник замер, ожидая, пока привыкнет к темноте. Дождь на улице затихал; капли барабанили реже, гром удалялся; теперь можно было досчитать до сорока между вспышками молнии и раскатами. Значит, как уверяют, гроза отошла на сорок миль. Полпути до моря и полпути до гор. Священник стал шарить ногой, ища, где бы сесть, но здесь, видимо, совсем не было места. Молния снова блеснула, и он увидел гамаки в углу двора.

— Поесть не найдется? — спросил голос, а так как он не отвечал, вопрос повторили: — Поесть не найдется?

— Нет.

— Деньги есть? — спросил другой голос.

— Нет.

Вдруг в нескольких шагах от себя он услышал тихий стон женщины.

— Нельзя ли потише? — проговорил усталый голос.

Снова возня и приглушенное вскрикивание. Он с ужасом понял, что даже в этом мраке и тесноте люди предавались наслаждению. Тогда он снова пошарил ногой и стал дюйм за дюймом протискиваться к решетке. Голоса звучали на фоне непрерывного жужжания, словно маленький электромотор гудел в заданном ритме. Когда на миг наступала тишина, оно заглушало человеческое дыхание. Это жужжали москиты.

Священник подвинулся метра на полтора к решетке, и его глаза стали различать головы — они казались развешанными тыквами, видимо, небо прояснилось.

— Кто вы? — спросил чей-то голос.

Он не ответил, ощутив панический страх, попятился и вдруг очутился у стены, противоположной входу. Рука его наткнулась на мокрые камни — камера была не более двенадцати футов в длину. Он понял, что сидеть можно, только на корточках. К нему прислонился старик: священник чувствовал, насколько он стар, по тому, какими невесомыми были его кости и слабым дыхание. Это мог быть человек, либо начинающий жить, либо уходящий из жизни, но тут едва ли мог бы оказаться ребенок.