Грэм Грин - Сила и слава

— Уходите! — дико закричал Хосе. — Уходите, мне не нужны здесь мученики! Я ко всем вам больше не имею отношения. Оставьте меня! Я такой, какой есть. — Он пытался вложить всю свою злобу в плевок и плюнул ему в лицо, но плевок вышел слабым и не достиг цели. — Уходите и умирайте скорее. Вот что от вас требуется, — сказал он и хлопнул дверью.

Внезапно ворота дворика открылись, и ворвались полицейские. Священник заметил, что падре Хосе глядит из окна, а затем огромная фигура в белой ночной рубашке обхватила его и спешно, как ангел-хранитель, отгородила от жалкой человеческой борьбы.

— Вот он! — произнес голос.

Это был тот самый юный краснорубашечник. Священник разжал кулак и бросил у стены дома Хосе комочек бумаги — как окончательный отказ от своего прошлого.

Он знал, что это начало конца — после всех этих лет! — и стал читать про себя покаянную молитву, пока они вытаскивали из его кармана бутылку бренди, но никак не мог сосредоточиться. Это напоминало формальное покаяние на смертном одре — молитвы даются как плод долгих упражнений и дисциплины; одного страха оказалось недостаточно. Он пытался думать о своем ребенке с сердечным сокрушением, но чувствовал только неутоленную жажду любви — что станет с ней? А сам грех его был таким давним, что его уродство побледнело, точно на старой фотографии; он даже приобрел род благообразия. Краснорубашечник разбил бутылку о булыжную мостовую; вокруг разлился запах спиртного, но слабый — там оставалось совсем немного.

Затем его увели; теперь, когда он был у них в руках, они обращались с ним дружелюбно, подшучивали над его попыткой убежать от них — все, кроме краснорубашечника, которому он испортил игру. Священник был не в состоянии отвечать на их шутки; мысль о том, как спастись, овладела им, мучительная, навязчивая идея. Скоро ли они узнают, кто он на самом деле? Скоро ли он очутится лицом к лицу с метисом или с лейтенантом, который его тогда допрашивал? Они двигались плечом к плечу, не спеша, наверх, к площади. Ружейный приклад брякнул у входа в участок, куда они вошли: маленькая лампа коптила у грязной оштукатуренной стены; во дворе раскачивались гамаки; люди лежали в их сетках, словно связанные индюки.

— Можешь сесть, — дружелюбно сказал один из мужчин и толкнул его к скамье.

Теперь все казалось безысходным: часовой за дверью шагал взад-вперед, а во дворе среди гамаков звучал непрерывный храп спящих.

Кто-то обратился к нему; он поднял тоскливый взгляд:

— Что? — Очевидно, полицейские спорили с краснорубашечником.

— Ведь он хотел бежать! — заметил краснорубашечник. Передние зубы у него были как у зайца. — Я доложу губернатору, — сказал он.

— Признаешь себя виновным? — спросил полицейский.

— Да, — ответил священник.

— Прекрасно. Чего вам еще? Штраф пять песо. К чему беспокоить начальство?

— А кто получит пять песо?

— Не твое дело!

— Никто не получит, — внезапно сказал священник.

— Как это?

— А у меня всего двадцать пять сентаво.

Дверь внутренней комнаты открылась, и вышел лейтенант.

— Бог ты мой, что за шум? — спросил он.

Полицейский вяло и неохотно козырнул.

— Я поймал человека со спиртным, — сказал краснорубашечник.

Священник сидел, не поднимая глаз… «…ибо я распинал… распинал… распинал…» — покаяние не могло пробиться через заученные слова молитвы. Он не испытывал никаких чувств, кроме страха.

— Ну и что? — сказал лейтенант. — Мы их ловим без конца.

— Вести его к вам? — спросил один из полицейских.

Лейтенант оглядел покорно сгорбленную фигуру на лавке.

— Встань! — приказал он.

Священник встал. «Сейчас, — думал он. — Сейчас…» — и поднял глаза. Но лейтенант смотрел мимо, за дверь, где устало ходил взад-вперед часовой. Смуглое, худое лицо лейтенанта выглядело озабоченным и нервным…

— У него нет денег, — сказал один из полицейских.

— Матерь Божья! Сколько раз я вам говорил! — воскликнул лейтенант. Он сделал шаг к часовому и вернулся. — Обыщите его! Если у него нет денег, отправьте его в камеру. Дайте ему какую-нибудь работу.

Лейтенант вернулся к двери и вдруг наотмашь ударил часового по уху.

— Ты спишь! Двигайся, если имеешь представление о чести… о чести… — повторил он.

Ацетиленовая лампочка коптила у оштукатуренной стены, запах мочи тянулся со двора, а люди спокойно лежали, стянутые сетками гамаков.

— Записать его имя? — спросил сержант.

— Конечно, — ответил лейтенант, не глядя на него, и снова вышел быстрыми нервными шагами во двор мимо лампы. Он стоял там под дождем, который лил на его щегольской мундир, и походил на человека, у которого что-то засело в мозгу, словно им владела тайная страсть, которая нарушала обычный ход его жизни. Он снова вернулся. На месте стоять он не мог.