Иван Колпаков - Мы проиграли

Дед был очень красивым в молодости. Чернявым, с прямым носом, высоким, стройным. Несгибаемым, наверное, и, должно быть, испепелял врагов своим жестким взглядом. По крайней мере, именно так он смотрел в объектив фотокамеры, которая запечатлела его году в 1955-м. Вот так его я и поздравляю с Днем Победы. Звонить бессмысленно.

Девушка, подписывавшаяся «Ф.С.», 16 июня 2004-го так сказала мне: «В правое ухо мне шепчет Ницше: «Счастье – быть сплошным желанием и вместо исполнения – все новым желанием». Извини, я слишком сильно тебя люблю, дай мне хоть немного тебя поненавидеть».

Но, кажется, я упустил контекст.

Дождь и снег – погодные развлечения для молодости. Для старости дождь и снег – сплошная морока. Болят суставы, подкатывает к горлу горьким комом все то, что не получилось сделать, – и уже сделать никогда не получится; сил нет. Дождь и снег – погодные развлечения для молодости. Что я могу? Я молодой, я должен радоваться. И дождю, и снегу. Дождь и снег – погодные развлечения для молодости.

Мама говорит – сегодня в Wild Nature серия была посвящена гигантским деревьям: чилийским секвойям, по которым альпинисты лазают, баобабам, которые обхватить сможет только толпа людей, по цепочке взявшаяся за руки. Секвойям якобы уже пять тысяч лет, то есть натурально – существует такой живой организм, и ему лет больше, чем всей человеческой цивилизации. Мама рассказывает, а я неожиданно вспомнил свой сегодняшний сон: я встал по меркам воскресенья рано, потом снова лег спать и провалился в мармеладную, тягучую негу.

И снились мне в эти предполуденные мгновения самые большие деревья на земле.

Я вроде как путешествовал по какой-то южной стране, но не отсталой, наоборот, высокоразвитой; возможно, дело происходит в далеком будущем. Я схожу на берег, и перед моим взором открывается чудесный вид – стоящие широким рядом, уходящие в высь, далеко в небеса деревья с тонкими, стройными светло-коричневыми, будто покрытыми мебельным лаком стволами, похожие на сосны, но не сосны. А их крона гдето там, рядом с птицами, да что там, рядом с самолетами, исчезает в ослепительном солнечном свете.

К деревьям сбоку прикреплены мудреные металлические подпорки, с помощью которых на лифте можно подняться к кроне, и видно оттуда во все стороны света – все. Включая запредельно голубое небо и бирюзовое море, такое же, как в Севастополе на Фиоленте, где, свесив ноги с обрыва, вдыхая воздух, смешанный с запахом марихуаны, мы когда-то молча просто смотрели вперед. И захватывало дух от такого острого, такого элементарного счастья – просто жить, просто топтать земную твердь, окруженную солеными морями и океанами, жить под куполом неба, крутящего по ночам сумбурный звездный авангард. И все это повторилось во сне про самые большие деревья.

Должно быть, до моей спящей головы доносились звуки телевизора из соседней квартиры.

Жизнь – точно полотно на ветру, расстрелянное пулями случая или судьбы, я не знаю, я чувствую – истина между судьбой и случаем, и только так.

Однако же насколько причудливы лейтмотивы жизни, одной-единственной человеческой жизни, сколь разветвлена сосудистая система, по которой сердце качает лейкоциты и эритроциты событий случившихся или только еще вознамерившихся случиться, и в каких неожиданных местах тонкие струйки крови смешиваются; кровосмешение, смешное и трагическое, но чаще – обыденное. Монтаж прямо происходит на колесах. Да и смерть настигает тоже – на монтажном столе.

Взял у родителей две книги. Рассказы Роберта Шекли и «Поселок» Кира Булычева. Видимо, моча в голову ударила, вот и взял – отрыл на полке. Обе книги я читал десять лет назад. Одна – знакомая, родная, плоть от плоти; другая – чужая, сухая, неживая.

Незнакомцем прикидывается (вполне убедительно) Роберт Шекли. Я помню другого, в красной глянцевой обложке, его мне давал почитать отец, помешанный на фантастике, и я ему ту книгу вернул – так приучен был: всегда возвращать книги.

У меня мама – библиотекарь. Она расставляет книги на полках так ровно, так умно, так тщательно и филигранно, что если достанешь какую-нибудь полистать или почитать – образовавшаяся между томов зияющая пустота требует, беззвучно кричит: поставь на место! У отца книги вечно болтались повсюду: на кухонном подоконнике – стопкой; в туалете – на бачке, как правило журналы «Иностранная литература», и какой-нибудь очень важный номер с продолжением куда-то исчезал; на полках – сплошной трах и тарарах – и вертикально, и горизонтально, фолианты перепутаны с малоформатными книжонками, покетбуки – с толстенными художественными и фотоальбомами, научная литература – с бульварным чтивом. Мама никогда себе такого не позволяет, ей привычна осмысленная геометрия аккуратно и эстетично расставленных книг; такова мама во всем.