Иван Колпаков - Мы проиграли

Впрочем, все обман. Как сказал Иосиф Бродский, цитирую неточно, по-английски даже банальные русские народные пословицы и поговорки звучат изысканно и свежо. (Бродский ли?).

Полное, безоговорочное текстовое оправдание предыдущей бессвязности. Оправдание уверенное. Не стыдное для сжатия до формата. txt объяснение в любви. Кто скажет лучше?

«Уже умерший человек», каким представился Том Йорк еще в «OK computer», способен любить. Экзистенс, капающий гитарными переливами (кто сильнее открыл кран?). Но теперь ты уж точно фантазия, пока еще живущая в этом прекрасном мире. Да ты и был ей с самого своего начала.

Привет, состоявшиеся и уверенные в себе, не потерявшие силы продолжать радоваться, улыбаться миру, который, конечно, ловушка, учитывая неминуемое «скольжение в могилу». Жизнь – всего лишь Сёрф, в котором предопределено и быстрое движение по волнам, и брызги счастья, и загорелые тела любимых женщин на берегу, и легкие коктейли, и тяжелые закуски, как предопределено последнее падение. Кое-где на планете, по крайней мере, поступают мудро, отправляя тело в финальный путь по воде, но не закапывая его в землю. Нет ничего страшнее горки мерзлой земли над человеком, которого больше не стало. Не стало совсем.

В очередь, сукины дети, выйдем все.

Версия намного более удачная, нежели более поздняя, появившаяся на альбоме «Amnesiac». Тихая, связная, спокойная молитва. Боги уже лет сто как погибли, равно как и все свидетели их низвержения, но мы по-прежнему смотрим в небеса как в зеркало. Так, Господи? Речь все так же свята, особенно в своем бормотании.

Оглядевшись по сторонам, я вижу девушку в углу в белой блузке, пьющую коктейль и делающую какие-то записи в блокноте, параллельно вглядывающуюся в свой коммуникатор, к ней вскоре присоединяется юноша, который целует ее и гладит по щеке. В другом углу другая девушка собирает в пучок волосы и что-то увлеченно рассказывает подруге. Приподняв один наушник, я с удивлением обнаруживаю, что все присутствующие – иностранцы. Их немецкая речь действует освежающе, так же, как и остывший чай, я упорно настраиваю постоянно рушащееся вайфай соединение. Все идет своим чередом, черед событий прекрасен, как прекрасно и медленное сползание в могилу. I will see you in the next life (это следующий, последний трек «Motion Picture Soundtrack») – заканчивает альбом Том Йорк.

It’s only surf, немного даже радостно напеваю я перефразированного Леннона. Несмотря на то, что я могу только догадываться, Господи, да. Я могу только догадываться, но не знать.

Затемнение.

Люблю, когда в первом предложении текста присутствует тире – острое, разрубающее предложение не две части, либо определяя внутреннюю его нарезку, либо противопоставляя один конец другому, так категорично, что буквы по одну сторону от знака выстраиваются в бесподобную убийственную тевтонскую свинью, а по другую – бегут беспорядочно, но по-варварски устрашающе. Люблю, когда коротко, резко, резво. «Море – смеялось», как у Горького, – мой идеал.

Море – смеялось. Надо мной, в первую очередь (какой эгоцентризм), лежавшим на пляжу (только так), коленями, животом и лицом в песок, который уже успел остыть под моим телом, в отличие от Сахары, раскинувшейся вокруг и заставлявшей воздух над ней дрожать медузообразно. Море – смеялось. В своем первом убогом mp3-плеере фирмы-убийцы iRiver я слушал Beach Boys, The. «Lonely Sea, The». Все было к месту, даже любовное томление.

Впрочем, горько (только так) не было. На высохших от солнца губах запекся арбузный сироп, или то было красное вино? Кто знает? Я наполнил опустошенную (только так) винную тетрапаковую коробку мелкой галькой. Весила она, должно быть, два кило с гаком, и, я надеюсь, никто из маленьких детей не рискнул пнуть по ней маленькой голой ножкой, потому что – о-о-о – да, это было бы действительно больно.

Балаклава – щелкать языком, выговаривая этот известный всякому среднестатистическому советскому туристу топоним, приходится почти так же, как при выговаривании «Лолиты». Кончик языка. Грех мой. И тэ дэ.

Тире в предложении, как и тире между датами на могильной плите, обладает уникальным свойством ритмичного, пульсирующего, сингулярного молчания, из которого разворачивается смысл.