Иван Колпаков - Мы проиграли

– Да цел твой автобус. Вон о живой душе побеспокойся лучше, – сказал я ему.

– Жеребенок чужой. А за автобус, блядь, я своей шеей отвечаю.

– Слушай, надо резать его, – как бы сам себе сообщил узбек. Он почесал себя по животу. – Все равно помрет.

– Ехать надо дальше, – ответил шофер.

Жеребенок застонал, я вновь удивился – у него был голос юноши. Подошел поближе. Маленький конь, темно-коричневый. Совсем я в них не разбираюсь. Судя по росту – очень молодой. Круглые, похожие на огромные пуговицы, глаза. Длиннющие ресницы, подернутые слезами. Узбек был прав – и от этой правоты заломило в правом боку – он умирает. Пахло теплой плотью – вспоротым, вывернутым наизнанку телом.

Я сделал несколько шагов вперед, пытаясь выйти из света в темноту. Несколько шагов не спасли, пришлось идти дальше и дальше, разрывая плен автобусных фар. Только за поворотом я перестал различать дорогу. Склонился к обочине. Горячий шар взорвался в груди – меня вырвало: пряниками, сосисками; чай, смешавшийся с желудочным соком, сквозь оскомину рта через губы потек тугой струйкой на землю. Жуткий лес закачался, заходил ходуном.

– Нож дай, – услышал я из космической дали голос узбека.

Темнота навалилась со всех сторон, мерцала, рябила. Мне уже стало легче. Возможно, сосиски действительно были лишними. И этот жеребенок. Черт, как он стонал…

Я рассеянно подумал, что темнота – это и есть свет, только вывернутый наизнанку. Темнота – это свет-оборотень. Темноты нет. Есть только свет. И значит – все свет. И видимо, повсюду во вселенной – один только свет. И в этом свете видно все – всегда. И в самом начале – был свет, взрывной силы, и в конце будет свет – рябой, внутренний, обратный.

– Тьмы нет, – сказал я лесу. Но страх не исчез. – Ты жуткая, Пермь.

Побрел дальше по дороге. Возвращаться к автобусу, к узбеку, к мертвому жеребенку не хотелось. Да и все равно подберут – куда им ехать, не обратно же. Я шел, а лес по правую руку решил отойти в сторону, дать моему взгляду разлиться в сером, ночном просторе. Сквозь мерцание света, в водянистом лунном восходе я увидел далекий высокий холм, слегка перекошенный, монументальный, как грудь лежащей на спине великанши. Я сразу узнал его. На вершине холма – деревенское кладбище. На нем похоронен отец.

Я сел на дорогу, в пыль. Втянул носом запах земли. Где-то здесь, совсем недалеко, он лежит – в кромешной тьме, один. А я – приехал его навестить. Вот уж не знал – не гадал. Слезы ручьем катились по моим щекам. Я вытирал их рукавом свитера. Как поздно все, как далеко ты, какая нелепая дорога. Жестокая дорога!

Темнота сочувственно моргала, я уже слышал сокращенья этого света – ритмичные, как цоканье копыт – цок-цок; медленный шаг. Руками уперся в землю, сгреб ее, пропустил сквозь пальцы еще дневное, солнечное тепло. Прости, прости меня.

Цок-цок. Цок-цок. Белая тень скользнула по дороге – гипсовая копия лошади из «Ежика в тумане», живое существо.

– Ну что же ты? Потеряла жеребенка? Потеряла, матка.

За поворотом взвыл двигатель автобуса, зашуршали шины. Его фары шарили по асфальту. Очень скоро, неминуемо, они вперились в меня – все еще скрюченного, прижатого тяжестью и усталостью дорожных приключений к обочине.

И глаза захлестнул яркий свет.

12–13 мая 2008-го