Иван Колпаков - Мы проиграли

Там я околачивался полтора часа: гулял по мосту, катался на фуникулере – в маленькой кабинке из плексигласа, которую по тросу, протянутому над Уралом, гоняют туда-сюда, мол, «воздушное путешествие из Европы в Азию», развлечение для нищих духом. На «азиатской» стороне – парк отдыха, табличка «Пляж» указывает на илистый берег, в котором увязло мелкое суденышко, невесть откуда взявшееся. На «европейской» обнаружилась часовня в английском стиле. Такая могла бы запросто стоять где-нибудь в деревне под Стратфордом. Вид на нее несколько портит иссиня черный, иссеченный прозрачными тенями от деревьев, облый Пушкин, развалившийся на невнятном постаменте.

Тот день в Оренбурге закончился для меня в сквере с другим Пушкиным – вертикальным, о чем-то немо беседующим с Далем. Присел на скамейку, чтобы выкурить законную походную сигарету и спокойно разглядеть невероятно красивое здание советского модерна, стеклянной башенкой вперившееся в безоблачное небо. Хрустальный май расслабленно дул на мою вспотевшую от рюкзака спину, ворковали голуби. Я открыл «Пение известняка» Иличевского – и тут же закрыл, чтобы не спугнуть разлившуюся по телу благодать.

Увы, нельзя было продлить это счастье. Таксист за символическую плату отвез меня на автовокзал («Как много у вас мечетей» – «Ну, да, казахи» – «И татары, наверное» – «А где же их нет?»), скоро подали автобус – продолговатый корейский сарайчик с пермскими номерами.

– Холодно в Перми?

– Плюс десять, не больше.

Женщина с красивыми ногами и лишним, выдающимся далеко вперед носом, села за водителем. Бабка с нелепой спортивной сумкой – чуть поодаль. Я поместился ровно посредине – чтобы избавить себя от компании и телевизора, ввинченного в потолок над приборной панелью. Узбек, топтавшийся на платформе до самой посадки, быстро прошел в конец автобуса, стянул с себя черный турецкий свитер, сверкнув волосатой грудью. Разлегся на задних сидениях, подложив свитер под голову, и захрапел.

Я уткнулся в плеер, но тоже быстро уснул. Мне снился Кара-Кум: всадники, сорвавшиеся с золотистой обертки шоколадной конфеты, штурмовали бархан и сползали обратно; зияло солнце, ветер поднимал в воздух песчаный дымок. Среди тех всадников был и я – с монгольскими усами, с болью в спине, с жарким зудом в легких, с потерянной надеждой на возвращение домой. Это видение мучает и ласкает меня с детства: я – кочевник, мое жилище – степь, переползающая в пустыню, мне не за что держаться, мне нужно лишь столько сокровищ, сколько я смогу увезти в кибитке. Я – моток перекати-поля без корней, мое ежедневное бытие – жрать, ебать и убивать…

Оренбуржье кончилось. За окном пошла опрятная Башкирия – исступленная в своей оседлости, аккуратная, как английская провинция. Где-то здесь, на границе, я и сообразил, что мне не миновать Куеду, кусок моего пыльного деревенского детства.

Отец отсылал меня туда к своим родителям каждое лето, в большие школьные каникулы. Куеда отрезала меня от счастливого ребяческого досуга, не утерявшего своего значения и в постсоветские годы, то есть от пионерских лагерей и от черных морей. Куеда была заменителем сахара, подсластителем жизни – единственным, на который могла в то время раскошелиться моя семья.

Первым же летом меня приговорили сразу к месячному заточению в Куеде – среди незнакомых и многочисленных родичей, крепких своей сельской правдой, говорливых и простых как три рубля. Насильно одетый в ублюдочную кепку с надписью «Aeroflot» (отец наковырял ее на чердаке), основательно поколоченный коренастыми местными мальчишками, оказавшийся в полной изоляции, в кромешном аду садово-огородного безумства бабки, через неделю после приезда я затребовал вернуть меня обратно, домой, в Пермь. Я прикинулся смертельно больным, благо третьего дня случайно проколол на том же чердаке гвоздем пятку.

– Пятка! Пятка! – голосил я.

– Да привязать ему мочу надо, – суетилась бабка.

– Домой меня надо! – рыдал я.

Отправили. Одного. На дежурном «ПАЗике». Чай, не кисейная барышня. На автовокзале в Перми с ненавистью сорвал ботинок. Морщась всем телом, стянул с пятки мокрый полиэтиленовый пакет и побежал, насвистывая.

Впрочем, в следующие приезды я как-то пообвык. Подружился с Аннушкой – моей двоюродной сестрой. Вместе мы ходили через заброшенное кукурузное поле на маленькую речку. Существовали небольшие, хорошо обжитые местными жителями пляжи: «Мальчик», «Девочка», «Крокодильчик»; происхождение топонимов неизвестно. На «Мальчике» мы однажды встретили голого мужика, который сообщил, что неудобно надевать штаны через голову. А купаться нагишом – вполне удобно. На «Крокодильчике» утонул парнишка, его хоронили всей Куедой. Проходя мимо его дома, я потом всегда вспоминал эти похороны: тишину, повисшую над толпой, заколоченный наглухо маленький гроб. «Крокодильчик» превратился в место проклятое, отмеченное смертью – купаться туда больше не ходили.