Иван Колпаков - Мы проиграли

По убитой грунтовой дороге, поминутно шаркая дном о землю, мы кое-как добрались до городка. На огромном открытом пространстве раскинулись холмы мелкого строительного мусора – курганы без мертвецов; кое-где сохранились фундаменты, которые были бы похожи на древнеримские руины, если бы их возводили не из бетона. Приходилось перепрыгивать через глубокие окопы: местные вытащили из земли трубы, кабеля, провода, колодцы – все, что имеет хоть какую-то хозяйственную ценность. Из-за холмов торчали корпуса панельных пятиэтажек с черными гнездами окон. Буря почти улеглась, и я хорошо разглядел окружающий пейзаж.

Последовало еще одно микроскопическое, по своему значению, открытие: после нас ничего не останется. Рухнет одна империя, высохнет одна река – и мы сами уничтожим то, что тщательно строили, налаживали, контролировали. Не существует никакого достаточно основательного сдерживающего, скрепляющего фактора; фиксирующее вещество человечества – эфемерно, сиюминутно, зависит от того, что пока так удобнее. Там, где нет естественных выпуклостей ландшафта, за который можно зацепиться; где нет возможности выживать, объединяясь; где есть только пустыня – именно там можно добраться до правды о самом себе, о своем кочевом естестве, о своем первобытном варварстве, для которого весь нажитый багаж означает лишь перспективу краткосрочного относительно благополучного существования. А далее – бежать, бежать дальше. Ни у кого до сих пор нет ничего против этой кочевой веселой злости, кроме, может быть, химического оружия…

После путешествия в военный городок Булат отвез меня в маленькое кафе неподалеку от гостиницы и накормил за свои деньги.

Впрочем, он хорошо понимал, что без него я уже тут никуда не денусь.

На следующий день произошли два занимательных события.

Во-первых, мы отправились к морю. Дороги к нему нет, а ехать далеко – больше 50 километров, так что пришлось трястись в машине так, что я до сих пор не уверен, правильно ли у меня расставлены внутренние органы. В дороге я спал, а за окном в это время разъяснилось. Однако к тому моменту, когда мы осторожно подобрались к берегу, стараясь не влезть в топи, из которых тебя уже никто и никогда не сможет выковырять, небо вновь заволокло липким клейстером.

Аральское море показалось мне самым печальным водоемом на свете. Возможно, свою роль сыграла погода; возможно, слишком сильны были вчерашние переживания относительно бури в пустыне; возможно, я заранее предполагал, как может выглядеть погибающее озеро, прежде считавшееся главным среднеазиатским оазисом… Слегка проваливаясь в мягкий влажный песок, я бродил по кромке Арала, вглядывался в горизонт – в ту полосу, которой стремится достичь вода и непременно когда-то достигнет. Находиться там – это значит вновь испытывать весьма странные ощущения. Мы ведь просто ехали в сторону моря, не ведая точно, где оно: нет карт, знающих его береговую линию. Информационные агентства, рапортующие о торжественном возвращении Арала в родные земли, лгут – оно лишь слегка приподнялось, слегка вздохнуло. Бродя по кромке моря, веришь лишь в окончательную невозможность репатриации воды – хоть тысячу плотин построй, хоть ведрами воду в Сырдарью и Амударью таскай.

Арал похож на женщину, неожиданно принявшую ислам и теперь каждое утро кутающуюся в длинный черный сарафан, хиджаб, платок; кто знает – какому господину теперь поклоняется это море?

Берег Арала, несмотря на свою неуловимость, все же обитаем. Здесь полно птиц; в одном из болот я видел также деревянную лодку, привязанную к шесту; есть даже металлический каркас для юрты – нечто вроде оборудованного места для пикников. Булат утверждает, что в летнюю жару сюда приезжают купаться. Люди цепляются за море изо всех сил, но возможно ли удержать песок в руке? Возможно ли нести воду в дырявом ведре? Возможно ли заставить Арал вернуться?

Второе событие того дня было связано с крохотной деревней Арал-Кум, которая вкопана прямо в песок, посреди пустыни, образовавшейся после ухода моря и смыкающейся своей восточной стороной с барханами Кара-Кума. Булат повел меня к своей родственнице (третья вода на киселе), Марахабе, главной предсказательнице в том селе.

Мы постучали в деревянные ворота, они будто сами собой открылись. Пересекли двор, чрезвычайно захламленный (чем – я так и не успел рассмотреть), скинули обувь возле дверей и прошли внутрь. В центральной комнате, как ни странно, никого не оказалось. Булат указал мне на маленький стол, приподнятый буквально на десять сантиметров над полом. Я уселся на протертый до внутренностей ковер. Булат расположился рядом. Потянулась тягостное молчание. От нечего делать я теребил обильную бахрому своей подстилки.