Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

В один из дней она удивляется, что я говорю во сне и к тому же по-русски. Меня это удивляет еще больше. И о чем же я говорила, спрашиваю я с легким беспокойством. Я разобрала только отдельные слова, ничего связного, спокойно отвечает Надя. А мне совестно, что я нарушила ее сон.

Позже я без всякой задней мысли приглашаю ее на концерт. Она с благодарностью соглашается, принаряжается, наслаждается музыкой, даже становится чуть разговорчивей. Словно я раскалываю ее одиночество. Она росла без отца, в бедности, скорее всего, внебрачный военный ребенок. А потом добавились прыщи, близорукость. Любили ее мало. Теперь Ленинград, этот прекраснейший из городов, должен помочь ей. Но не так все просто, если ты родом из степи и до сих пор носишь ее в себе. Да еще эта сонная болезнь.

Студенческое общежитие – мрачное место. Вода в душе только холодная, или почти, своей очереди приходится ждать. Душевой я предпочитаю комнату отдыха, потому что там стоит фортепьяно, хоть и расстроенное, но достаточно хорошее для того, чтобы пальцы оставались беглыми, а голова высоко поднятой.

Впрочем, здесь есть итальянцы и французы, швейцарцы и финны, время от времени мы обмениваемся опытом, а потом, беззащитные, идем каждый своей дорогой. Я называю это погружением.

Неожиданности начинаются за порогом. В соседнем доме детский сад, из которого выводят на прогулку малышей, закутанных с ног до головы. Они двигаются парами, похожие на мячики: круглые лица, шапки, куртки, руки в варежках, а перед этой цветастой вереницей идет миловидная воспитательница, от которой просто исходит хорошее настроение. Никаких скандалов, никакого нытья, все происходит мирно и как надо.

На той стороне булочная, перед ней иногда стоит очередь за черным хлебом, булкой, кексами и пирогами. Вкус у черного хлеба пряный, словно в него положили анис и кориандр. Здесь можно жить на черном хлебе, на борще, копченой рыбе и множестве молочных продуктов: простокваше, ряженке, кефире. Едва приехав, я с авоськой отправляюсь гулять. Так положено, по-другому – без шансов.

Чуть подальше – Смоленское кладбище, мой домашний парк, и не только мой. Сюда спешат те, кто любит деревья и свежий воздух. Дорожки во всех направлениях, внушительная церковь, аллеи и множество могил. Они окружены голубыми или светло-зелеными оградками. Внутри прямоугольника: деревянный крест, перед ним стол и две лавки, чтобы есть у могилы. Пикник у могилы отдает язычеством и это непривычно весело. Целые семейства отдыхают здесь так. Потом кланяются и покидают могилу через маленькую калитку в ограде.

В автобусах и трамваях такой расслабленности нет. Здесь толкаются и торопят, лица угрюмы. Словно в будничном рассвете человек человеку враг. Город раздражает, даже такой особенный. Все, кто может, на выходные уезжают за город, на дачу, к курам и огородам. Прочь от тесноты улиц, государственного контроля.

Я в стране, чьи войска не так давно смяли пражское восстание. Я ни в коей мере не испытываю симпатии к брежневскому режиму, я просто хочу поработать в библиотеках над диссертацией, поближе познакомиться с городом, который прежде назывался Санкт-Петербург и Петроград. Большая программа для десяти месяцев и четырех времен года.

Она расположена почти на Невском, напротив окруженного деревьями памятника Екатерине Великой: библиотека имени Салтыкова-Щедрина, где я провожу все дни. В девять я сажусь за стол со стопкой книг, и раньше семи из зала не ухожу. Ну, разве что только в столовую, где всегда висит пар, съесть пельмени, борщ или блинчики с творогом. Свежих салатов и фруктов нет в природе, компенсировать их отсутствие должны швейцарские витамины.

Библиотечный зал большой, XIX века, забит до отказа. Персонал библиотеки раздражен, неприветлив, жаждет контролировать все. Кроме того, все свои вещи нужно сдавать в гардероб. Можно оставить только тетрадь и ручку, кошелек и бумажные носовые платки (в туалетах типа сортир нет ни клочка бумаги). «Девушка, читательский билет!» Один раз, второй, третий. Многие книги «не выдаются». Или не выдаются иностранцам. Спорить бесполезно.

Но дел по горло. Все, что я нахожу полезным, переписываю от руки, у меня нет выбора. Во второй по величине библиотеке страны просто нет публичного фотокопировального аппарата. В этом есть логика, ведь здесь регистрируют каждую (личную) пишущую машинку, чтобы никому не пришло в голову использовать ее для тиражирования запрещенной литературы. Самиздат – тяжкое преступление. Еще не хватало понаставить везде копиров. Словом, я переписываю полкниги, пока чуть не засыпаю от беззвучной работы. Да. К часу голова становится тяжелой. Я складываю руки на столе и пристраиваюсь на нем, будто это кровать. Забыт читальный зал, грубость персонала, все. Надя далеко, а книг я не боюсь. Они здесь и ждут. Будьте здоровы, до скорой встречи.