Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

Город бурлит, и днем и ночью. Мы с Яном все время бродим, от пивной до пивной. В промежутках мы отдыхаем на скамейках в парках или блуждаем по кривым улочкам. Социалистическая серость стерлась как налет. Май, май, и внутри, и снаружи.

Филармония, поездка к родителям Яна в предместье Праги Сташнице (на одиннадцатом трамвае), долгая прогулка вдоль берега Влтавы. Я прилежно учу чешские слова. Мой русский здесь не в чести.

И потом – через сколько дней? – неизбежное прощание. До скорого, кричу я Яну уже на перроне. Toi, toi, toi – и ahoj. Поезд отходит.

21 августа на пражскую мостовую въезжают советские танки. Почти сотня чешских и словацких солдат будет убито, и около пятидесяти со стороны интервентов. Мечта раздавлена. И словно цена и так недостаточно высока, Дубчека и его сторонников вывозят в Москву, где принуждают подписать протокол о завершении реформ и о постоянном пребывании в Чехословакии советских войск. Несколько месяцев спустя, в январе 1969 года, Ян Палах попытался самосожжением положить конец охватывающей все летаргии. У него нашлись последователи и почитатели, но ход вещей изменить он не смог. Отстранение Дубчека от власти, аннулирование всех реформ, возвращение цензуры, удаление непокорных политиков. Дубчек оказывается сотрудником лесничества в отдаленном уголке Словакии, другие в тюрьме. Густав Гусак правит железной рукой. Осенью 1969 года граница на замке. Finita la storia.

А что же Ян? Он долго тянуть не стал. Пока не поздно, бежал вместе с братом в Швейцарию. Но его сияние ушло, осталось где-то там, в Старом городе мая 1968 года. Я не могла его утешить, не могла восполнить потери. Что было, то прошло. Так мы разошлись.

Когда я в семидесятые годы возвращаюсь в ЧССР, это уже другая страна. Меня начинает трясти еще на границе. Но, не считаясь ни с чем, я иду на риск и провожу в ботинках договоры на издание книг писателей-диссидентов, встречаюсь с противниками режима. Луч света в это мрачное время: прогулка с Яном Скацелом по старому еврейскому кладбищу Микулова. Покосившиеся, траченные временем могильные плиты среди высокой, по колено, травы. И кустистые брови Скацела, они двигаются то вверх, то вниз. Я называю его «праведником Моравии», заядлым поэтом-курильщиком, охрипшим молчальником. Из-за того, что он подписал «Хартию», его запретили печатать. Но он пишет. «Десятки маленьких солнц катятся в траву над могилой Симона и Ревекки. И ветру дается имя Яромир».

Короля-чудилу Грабала я встречаю много лет спустя в его излюбленном заведении «У золотого тигра», в окружении завсегдатаев, пожилых мужчин с раскрасневшимися лицами и внушительными животами. Пивные кружки пустеют и наполняются, разговор вертится вокруг искусства, официантов, болезней, кампаний. Ругаются, смеются, поддразнивают друг друга. Грабал главенствует за столом как Иисус на Тайной Вечере. А точнее: он среди свиты. Женщинам в «заднюю комнату» (комнату Грабала) вход запрещен. Мне оказана честь, и я быстро исчезаю. Будьте здоровы, маэстро.

Это был последний раз.

Вчера американцы отмечали пятую годовщину своего вторжения в Ирак. (Не повод для праздника, for sure). Сейчас начало весны, в Иране начинается Новый год (Новруз), здесь страстная пятница. Холодный день. Снег кружится хлопьями и падает на цветочные почки кустов, деревьев, на маленькие цветки в траве, ветер вихрем взметает сугроб, так что у меня кружится голова. Девятый час наступил, вопль: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?», одинокие удары колокола, затем ветер вновь свищет вокруг дома, я слышу, как дрожат листы…

Немного – это сколько? Какое Воскресение?

«Обугленный, нелепый шар совершает поворот во мрак», – говорит Венцлова. И: «Наш удел – лишь загадки, терпение, хлеб и вино».

Шесть часов, самолеты заходят на посадку. Полная луна где-то за слоями облаков. Подожди немного. Подожди.

Мысли о прошлом. Гравитация памяти не знает удержу. Это было тогда, там, ну ты помнишь, ах да. Сколько лет назад? Тридцать? Сорок? Боже мой. Как с детской горки скатываются мысли в глубину времени, на целые десятилетия назад. И стоп. Год 1969.

Визу в Ленинград я получаю всего за день до намеченного отъезда. Сижу на полусобранных чемоданах, в неизвестности до последней минуты. Значит, ехать, и немедленно. Однажды я уже ездила с двумя тяжелыми чемоданами, в Париж. А теперь мне предстоит отправиться в далекий, негостеприимный Советский Союз, в северный Ленинград, на целый учебный год. И приключения начинаются вместе с путешествием. Я сажусь в поезд.