Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

Странный товарищ. Похож на гнома, сказочник – и сам загадка. Как мне распознать, когда он говорит серьезно, а когда сочиняет. Он и сам не знает, так естественно у него одно переходит в другое. Во мне он нашел идеальную слушательницу, поэтому настаивает на новых и новых встречах.

Концерт, кафе, прогулка пешком до автобусной остановки. Когда подходит тряский рыдван, у нас уже есть договоренность на следующий раз. Он машет мне и исчезает в ночи.

Узнала ли я его с течением времени лучше? Он выдал мне массу историй, комических и трагических, волновавших его, и ничего существенного о нем не говоривших. Словно он хотел замаскировать ими свое одиночество. В глубине души он был одинок. И подозревал, что я об этом догадываюсь.

Кроме историй – пускающих пыль в глаза, завлекающих и утаивающих – не было ничего. Он не делал мне комплиментов, обращался со мной уважительно и на вы до самого конца. Когда я уезжала из Ленинграда, он попросил меня не обрывать контакт: мол, у нас достаточно того, что мы могли бы сказать друг другу, чтобы начать переписку. Каждый месяц он писал мне от руки многостраничные письма, обнаруживавшие явные следы цензуры: конверты были заклеены жирным, желтым клейстером.

В письмах он был более непринужденным, более личным, слал стихи и записи, похожие на дневниковые, сообщал о странных случаях и мучительных командировках, хоть и с необходимой осмотрительностью, с оглядкой на цензуру. Я была его единственной знакомой из Западной Европы. То, что он мог мне писать, для него означало выход не только из личного одиночества, но из изоляции тоталитарного отечества, которое он – по причине служебной секретности – не мог покинуть даже на короткое время.

Переписка длилась более десяти лет. Она была неравной: Алексей писал регулярно и обстоятельно, я время от времени и коротко. Моя жизнь менялась благодаря замужеству и рождению ребенка, в его жизни, казалось, нет никаких перемен. Я так и вижу его: все больше похожий на гнома, все более чудаковатый, все также в поисках счастья, о котором он тщетно рассуждал.

А потом, неожиданно, в один день, ничего. Наша переписка не исчерпала себя, а оборвалась. Без объяснений, без причины. Оставив меня в растерянности. Он перестал отвечать. Переездов у него было много, но всякий раз он сообщал мне адрес. Я писала в неизвестность. Второй раз, третий, потом сдалась.

Умер ли он? Покончил с собой? Или начал новую жизнь в другом, неведомом мне месте?

Обрубленный словесный поток оставил после себя болезненную пустоту. И ощущение, что связь оборвана не только с Алексеем, но и с его страной.

Исчезла языковая пуповина.

В коробке лежат сто двадцать три письма, как завещание.

Математик, изучающий экономику театра, бывает и такое, ее зовут Лена Л., она подруга моих друзей и живет в центре Ленинграда, на улице Декабристов, неподалеку от театра имени Кирова. Низкий голос, характерное лицо с выпученными базедовыми глазами (щитовидка), высокий рост, по-учительски твердый шаг, блестящий ум. Мы понравились друг другу сразу. Лена говорит уверенно, ясно, без малейшей склонности к истерии и не отвлекаясь от сути. Даже внешне она полная противоположность «русской бабе», ни пышной груди, ни обесцвеченных волос, ни косметики на лице. Гений, говорят мои друзья, самая умная из всех. И к тому же скромная.

Лена действует на меня как прямые, залитые светом аллеи Летнего сада: благотворно, освежающе. Мерцающая тьма ей совершенно чужда. Анализ, а потом действие, вот ее нехитрый девиз, руководствуясь которым она уже совершила маленькое чудо: например, свезла всю семью в один город. Родилась она в сибирском городе Омске, мать – еврейка, отец – дворянского происхождения, был сослан в Сибирь Сталиным. В Омске она выросла, поехала учиться в Ленинград. И осталась. Сначала забрала брата, потом – после смерти матери – отца, что было очень сложно, поскольку этот город считался «закрытым» для приезжих. Ей удалось, хватка и терпение. И закончила на этом главу истории семьи, оказавшей в провинциальном изгнании.

Все замкнуто на Лене: ее брат-актер Миша (жизнерадостный мечтатель), ее отец (утонченный пожилой господин), ее бесчисленные друзья, которых она непрерывно снабжает советами. У Лены всегда есть время, Лена поможет в любой ситуации, стоит только позвонить – и Лена-Леночка не пожалеет ни сил, ни связей. Это называется самоотверженностью. Или проще: я нужна.

Все это приносит радость, удовлетворение, если получается. Например, приобретение билетов на самые востребованные спектакли сезона. Благодаря Лене я регулярно хожу в товстоноговский БДТ, Большой драматический театр, смотрю «Белую гвардию» Булгакова, «Мать» Горького, Чехова и О’ Нила. Театр набит битком, билеты на каждый спектакль распроданы, потому что Товстоногов обходит идеологические «задачи», создает свободное пространство в ужесточившемся в идеологическом плане времени. Здесь можно дышать, говорит Лена, и: посмотрим, как долго ему еще позволят делать то, что он хочет. Всякий успех бюрократам подозрителен.