Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

И мы тоже пошли домой. И прикидывали, потому что больше ничего в голову не приходило, сколько стоил фейерверк, и во сколько обошелся весь праздник, и сколько на него пришло народу. Десять или двадцать тысяч, а может, как Хайнрих сказал, целых сто тысяч там было? А сколько стоило пиво, которое все пили? Мюллер видел восемьдесят ящиков, Гаупер насчитал сто пятьдесят, а Хайнрих — целых триста. А ведь потом еще бочки, которые без конца катали туда-сюда между Немецким Бочонком и эстрадой и которые никто не посчитал, даже Мюллер. А потом еще ракеты, которые все мы видели, но не сосчитали, и теперь прикидывали, сколько же их могло быть. Гаупер сказал, что их было сто, Мюллер — восемьдесят и пятьдесят шутих, Хайнрих — сорок ракет и восемьдесят шутих, а я — триста, того и другого. Да еще эстрада, лавки, фонарики, всякие украшения на улицах. Мюллер думал, что все это вместе стоило не меньше чем десять тысяч, Гаупер — что двадцать тысяч, а Хайнрих — что миллион. А я сказал только, что праздник, наверное, очень дорогой был, потому что мама мне запретила строго-настрого говорить с кем-либо о деньгах.

Мы шли домой через рыночную площадь, над которой открывалось звездное небо. Но кроме луны и звезд, на небе ничего уже не было. Под этим небом стоял наш город, тихий, успокоившийся, потому что прожекторы на крыше ратуши и почти все фонари на улицах уже выключили. Зато теперь шаги наши звучали гораздо громче, чем днем, потому что в городе так тихо стало, хотя еще и не все спали. Даже несколько магазинов еще работали, и на перекрестках тоже люди стояли, которым хотелось еще поговорить про праздник и переварить то, что они сегодня увидели. Никого не осталось ни на эстраде, ни за столами, ни на скамьях, Хелененштрассе совсем опустела, на тротуарах валялись бутылки, флажки, огрызки яблок. Только вдали еще кто-то пел, но его не было видно. Запустили маленькую ракету, про которую раньше, наверное, забыли, на окраине слышалась гитара, кто-то пытался спеть серенаду. Но тут же стали кричать, что сколько можно, и звуки гитары начали удаляться. Мы уже перешли через рыночную площадь и свернули на Хайденштрассе, как тут навстречу нам показался господин Рёш, остановился перед нами и спросил меня, тот ли я, за кого он меня принимает, и не обознался ли он, а я сказал, что именно тот. Тогда он спросил, откуда это я знаю, за кого он меня принимает, а я ответил, что знать этого я не знаю, а просто так думаю. Тогда господин Рёш немножко подумал и сказал: Ага. И спросил меня, доволен ли я своим топором и где он сейчас. Я вытащил его из-под своей дровосековской куртки и сказал: Доволен, господин Рёш, очень доволен, отличный топор.

Да уж, хотелось бы надеяться, я ведь столько труда на него положил, сказал господин Рёш. А потом он слегка отодвинул Гаупера, Мюллера и Хайнриха в сторонку, подошел еще поближе и, показывая наверх, на квартиру господина Вейльхенфельда, спросил, вижусь ли я так же часто «с тем господином сверху», как и раньше.

Так ведь совсем не часто я его вижу, господин Рёш, наоборот, почти совсем не вижу, сказал я.

A-а, а я-то думал, вы знакомы и все время видитесь.

Нет.

А отец твой, он разве не дружит с ним?

И вовсе нет, он просто сердце у него выслушивает.

Ну ладно, сказал господин Рёш, мне ведь главное что — мебель его получить, когда его переведут. Как ты думаешь, мебель еще стоит наверху у него?

Не знаю.

А может, его уже перевели, не знаешь?

Нет, сказал я, этого я тоже не знаю. Но думаю, что он еще наверху.

Там ведь совсем темно, сказал господин Рёш, как же он там может сидеть.

А это ему ничего. Он привык в темноте.

Гм, тебе-то откуда это знать, если вы с ним незнакомы?

Мне так кажется.

А откуда ты знаешь, что его еще не перевели?

Я его иногда наверху вижу.

Хотя там все заколочено?

Да, мне все равно его видно.

A-а, ну да, через щели, может быть, сказал господин Рёш и пошел дальше, к Фонарщику, хотя его мастерская совсем не там. Мастерская его была в другой стороне, но туда он не пошел. Гаупер, Мюллер и Хайнрих пошли дальше, и я за ними. Я сказал: Ну, пока, ткнул Хайнриха в бок, вошел в дом, и разделся, и лег в постель, но не заснул, а просто так лежал.

Дом, в котором живет господин Вейльхенфельд, — это дом какой-то фрау Беллинг, которую вообще никто не видел никогда, некоторые говорят, что она умерла уже. Только это неправда, фрау Беллинг жива, просто она живет в Грюна, в лечебнице, из которой ей уже теперь не выйти, говорит отец маме и нам. Он это слышал от тамошнего врача, который ему рассказывал о ней, когда они разговорились перед кондитерской Клемма. От старости у нее уже недержание, но даже и это еще ничего, потому что у нее не все дома, она других не узнает, не помнит даже, кто она, и какой теперь год — тоже не знает. (А когда ее об этом спрашивают, она только говорит, что слишком поздно.) И так же, как ее голова, разрушается и ее дом, потому что там давно уже ничего не приводят в порядок, хотя это ой как нужно. Хотя бы железную ограду покрасить, которая так проржавела, что, того и гляди, развалится. Ступеньки на лестнице совсем сбились, гладкие стали и глубокие, как миски, их истерли потому что, а дранка на крыше такая, что… Нет уж, о крыше отец лучше вообще говорить не будет! При всем при том она господину Вейльхенфельду, когда он въезжал к ней — другого квартиранта она бы никогда в жизни не нашла, — обещала провести полный ремонт, но потом об этом так и не подумала. Кажется даже, что фрау Беллинг, сидя в той своей лечебнице, которая «Солнечный луч» называется, нарочно приводит свой дом в такое же запустение, как и себя самое. Потом господина Вейльхенфельда все уговаривали подождать, а теперь и вовсе ему не отвечают. Просто будущие наследники фрау Беллинг, они близнецы и живут в Руссдорфе в очень приличной вилле и носят одинаковые костюмы, галстуки и ботинки, одинаковые прически, и вообще любят, чтобы все, даже чтобы их жены их перепутывали, дожидаются теперь двух вещей: смерти фрау Беллинг в этой лечебнице и чтобы господина Вейльхенфельда перевели. Чтобы сразу дом снести и на его месте построить что-нибудь побольше, кинотеатр, например, или там бензоколонку, потому что участок хороший, места много, говорит отец. И о садике позади дома, и о фасоли, подпорки для которой, наверное, прежние квартиранты позабыли, которые были до господина Вейльхенфельда, и которые он до самого конца постоянно на землю опрокидывал, тоже никто не заботится. Все это дичает, потому что фрау Беллинг еще не умерла.