Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Иногда у человека, скорее всего ночью, сначала как навязчивая идея, потом она переходит в убеждение, возникает некая мысль, которая не дает ему заснуть, говорит нам отец. Лишь только она пришла ему в голову, как о сне уже нечего и думать. Иногда человеку удается отодвинуть эту мысль, которая все равно останется где-то на заднем плане, на пару недель или хотя бы не подпускать ее к себе перед тем, как заснуть, и установить некое равновесие между этой мыслью и сном. Однако со временем мысль эта становится все более интенсивной, более значимой, более весомой, она заполняет собой всю комнату, где стоит твоя постель. И мысль эта давит на грудь того, кому она пришла. Тут можно передвигать кровать из угла в угол, можно делать что хочешь, в надежде избежать ее, но она везде. Сила же сопротивляться этой мысли тает, и под конец лишь тонкой ниточкой свисает с потолка, и на волоске этом висит сон. И человек тогда спит все меньше и меньше, убеждаясь потом, что ему уже никогда больше не заснуть, говорит отец маме и мне.

Потом, когда мы все сидим за обеденным столом — и мама тоже сейчас с нами сядет, — выясняется, что совсем не так-то просто господину Вейльхенфельду уехать из нашего города. Представители власти чинят ему препятствия, говорит мама и приносит жаркое, правда, самой ей нельзя его есть, можно только маленький кусочек попробовать. (Потом она даже два попробовала.) Каждый день теперь можно видеть, как он, бледный как смерть, своими мелкими шажками, но торопливо и целеустремленно проходит по боковым улочкам. К ратуше, господин Вейльхенфельд, быстрее! Потому что это ему следовало бы сделать еще несколько лет назад: попытаться собрать документы на выезд. Теперь они сделают все возможное, чтобы усложнить ему это, говорит отец, которому из-за тифа тоже часто приходится ходить в ратушу, но в другое крыло. Он должен ходить в здравоохранительное крыло, а господину Вейльхенфельду надо в крыло выездное.

Но ведь тогда он еще вообще не хотел уезжать, говорю я отцу, тогда он ведь только что приехал.

Вследствие ошибочных представлений, говорит отец. Ему, наверное, не очень-то хочется жаркого, как и нам.

Так что все мы сидим и нюхаем пар, поднимающийся от наших тарелок, и, вместо того чтобы есть, напоминаем друг другу о том, как он сразу после приезда вследствие ошибочных представлений целыми днями ходил по городу и со всеми здоровался, чтобы у нас прижиться. Каким идиллическим, хотя и закопченным, представлялся ему наш уголок! Каким уединенным, тихим! Как спокойно, как свободно здесь дышалось! Наконец-то! Скоро он уже знал все дома в нашем городе, когда какой был построен. Методический интеллект, говорил отец, который в то время лишь издали видел господина Вейльхенфельда, но все равно распознавал в нем методическое начало. Если так и дальше будет продолжаться, скоро он будет знать город лучше, чем мы сами. Приезжать сюда было ошибкой, говорил отец позднее. Приехав, он сразу должен был сесть в следующий поезд и отправиться дальше, потому что теперь они его так просто не отпустят, говорит он сейчас.

Этой зимой господин Вейльхенфельд завел записную книжку, куда он длинными, емкими фразами заносил каждое свое посещение нашего магистрата, которые потом становятся все короче, и под конец это лишь отрывочные слова. Чтобы потом, когда все это, словно кошмарный морок, исчезнет с лица земли, можно было вспомнить об этом, говорит нам отец. Который как-то взял у господина Вейльхенфельда эту книжку и, подойдя к окну, полистал ее. Маленькая черная книжечка с золотым обрезом, тонкие черные линии, под каждый день оставлена страница, которая сплошь исписана: Облака какие-то фиолетовые, но и под ними не менее странно. Ратуша, вид изнутри. В качестве просителя по скрипучим половицам в комнату 6. Стоило только войти — чувство дурноты, пришлось опереться о стену, слава богу, она — сразу позади меня. Или: Снова в магистрате, на сей раз — в комнате напротив. Все ноги отстоял. Рядом со мной — старенькая фрау Эстрайхер, когда я ей представился, погладила меня по руке. Наслышана обо мне, у самой судьбина такая же. Из-за цирка, который она здесь устроила, ее отсылают домой. Или: Паспортный стол, конторский служащий заводит меня туда. Как вас зовут? Я ему говорю. Он: Ну что ж, может, вам и дадут паспорт, ведь никогда ж не знаешь. Другой служащий: Не надо об этом болтать, все дела решаются господином Тиле. Третий: Нет, господин Тиле этого не решает, он принимает участие в принятии решения. Бумаги приходят к нему по утрам вместе с почтой, он визирует и передает дальше. У входа в кабинет господина Тиле, громко: Еще один из этих, господин Тиле, фамилия Вейльхенфельд. Но господина Тиле в кабинете нет, в соседней комнате тоже нет. Когда поворачиваюсь уходить, оказывается, нельзя, я должен отойти в угол. В шутку спрашиваю, не арестован ли я, но этого мне сказать никто не может. Снова дурнота, холодный пот. Внезапно вопрос из соседней комнаты, где мои акты. Мои акты? Где мои акты? Во всяком случае, многие из тех актов, что необходимы ему для оформления выезда, найти не представляется возможным. Вероятно, они не были отправлены из управления либо потеряны в пути между двумя инстанциями, говорит отец, акты которого не затеряны, и он всегда может уехать. Тогда господину Вейльхенфельду пришлось уплатить высокую пошлину, чтобы начали разыскивать его акты, но их все равно не нашли, говорит отец. А для того только, чтобы спросить господина Тиле, не нашлись ли его акты, чтобы его вообще впустили, он должен внести деньги, и приличную сумму, в какой-то общественный фонд хотя отец не видит совершенно никакой связи между общественным фондом и актами господина Вейльхенфельда. Порой они его заставляют по нескольку часов дожидаться в коридоре и его как бы не замечают. Он даже не знает, увидели ли они его, можно ли ему вообще ждать. Или, когда он наконец подходит к окошечку, перед его носом вывешивается табличка «Закрыто». Тогда в его записной книжке появляется: Окошко. Табличка. Глаза за табличкой. Мое унижение. Моя покорность. Что, безусловно, тоже не самым лучшим образом сказывается на вашем сердце, но думаю, мне это вам и говорить не нужно, говорит отец господину Вейльхенфельду, обследовав его в очередной раз. Да, вы правы, мне придется вставать пораньше, если я хочу еще уехать, говорит господин Вейльхенфельд отцу, когда они случайно — каждый медленно спустился из своего крыла — сталкиваются перед ратушей и вместе направляются домой. Но не по Хелененштрассе, которая теперь по-другому называется, хотя мы все еще называем ее по-старому, Хелененштрассе, а по узким переулочкам, которые тоже есть у нас в городе, хотя по ним, кроме господина Вейльхенфельда и отца с матерью и нас, никто не ходит.