Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Целую полку?

Да.

А про что они?

Ах, обо всем, сказал господин Вейльхенфельд с таким, как будто извиняющим жестом.

Про все или про все подряд, спросил я, но он мне не ответил. Вместо этого он вынул одну из книг и дал мне ее потрогать, чтобы я увидел, какая она толстая и как много страниц в каждой главе. Я прочитал пару заголовков, но ничего не понял. Если подумать, сколько людей живут сейчас или жили когда-нибудь и все они могли что-нибудь написать и оставить после себя, то мне кажется, господин Вейльхенфельд написал просто ужасно много книг. Ну что ж, раз у него было много мыслей и он любил их записывать. Потом господин Вейльхенфельд забрал у меня книгу и поставил ее на место и еще быстро объяснил мне про остальные. Вот тут стоят трудные книги, это — послушные, а здесь — зловещие, сказал он.

А какие вы прочитали?

Все, сказал господин Вейльхенфельд и пододвинул меня к двери.

Отец с мамой и с господином оптиком Лаубе и его женой гуляют, потому что такая чудная погода в этот воскресный день, по берегу большого пруда, который блестит на солнце. Они тихо разговаривают обо всем и не замечают, что мы идем за ними и почти все слышим. То, что у нас прошлую ночь что-то произошло, я долго не понимаю. Не то чтобы я не слышал их, я их просто не понимаю. Ясно одно, что у нас давно уже дождя не было, хотя что-то висит в воздухе, а небо так просто распороть надо. По такой погоде это и случилось. Отец говорит правонарушение, мама говорит низость, а господин Лаубе акт народного гнева, который он давно предвидел. А госпожа Лаубе все время хватается за голову — но это она так притворяется перед отцом с мамой — и говорит, что она просто поверить не может, потому что она думала, что подобное вообще невозможно, по крайней мере, у нас. Одним словом: это произошло в одну из тех ночей, словно созданных для таких противоправных поступков, говорит отец, у него теперь много всяких докторских забот, чтобы людям, которые по этой жаре валятся с ног, как мухи, делать искусственное дыхание и возвращать их к жизни. Конечно, днем еще хуже, кузнечики — сестра моя говорит: стрекочики — трещат без умолку, через нашу рыночную площадь, мощенную булыжником, на которую все улицы выходят, даже и не перейдешь по такой жаре. Лучше повязать голову мокрым платком и пробираться в тени домов, даже если крюк приходится делать. Конечно, жара такая и даже ночью чувствуется. В девять у нас гасят свет, и мы быстро засыпаем. Когда мы просыпаемся, все уже кончилось, только вонь еще стоит. Это касается господина Вейльхенфельда, в нарукавниках, без шляпы и без галстука. Которому после того, как он весь этот день писал на такой жаре — свои труды, свой горний мир! — прогулки по его садику показалось мало и который, чтобы как-то размяться, еще захотел выйти в город.

Он действительно пошел, где-то около одиннадцати, и это было очень опрометчиво с его стороны, говорит мама.

Нет, поправляет ее фрау Лаубе, это было уже после полуночи.

Ну, скажем, говорит отец, перед тем, как ложиться спать.

Так вот, вместо того чтобы идти спать, он захотел еще сходить к почтовому ящику, потому что он написал письмо в Швейцарию и хотел отправить, говорит фрау Лаубе, она это слышала в молочной лавке, где теперь целыми неделями только об этом и будут говорить. Во всяком случае, господин Вейльхенфельд после полуночи, а может, без чего-то двенадцать еще раз выходит в город, и вся сцена разыгрывается между кинематографом Казино и винным погребком У Фонарщика.

Почему же он идет мимо Фонарщика, а не по Хелененштрассе, не понимаю. Разве он не знает, что за публика собирается в Фонарщике, восклицает отец и раскуривает трубку, которую он, наверное, набил, не вынимая из кармана, прямо на ходу. Потому что, как ни заглянешь, у него в карманах всегда табак.

Что вы, Фонарщик не идет ни в какое сравнение с Казино. Непонятно, почему он не остерегся проходить у Казино, а Фонарщик — это еще полбеды, всплескивает руками фрау Лаубе, а мама не видит никакой разницы между Фонарщиком и Казино.

И господин Лаубе тоже, который, чтобы быть поближе к холодку, сошел с дорожки и, неся пиджак на руке, идет берегом пруда по траве, которая вся пожелтела, а вода плещется у его ног, никакой разницы здесь не видит, и говорит, что господин Вейльхенфельд сам во всем виноват. И задается вопросом, не имеет ли здесь место провокация, хотя, может быть, и непреднамеренная…

Ах, дорогой мой Лаубе, кричит отец, ну как вы можете говорить такое. Как вы можете…