Юрий Андрухович - Московиада

Тем временем мысленно делаешь продольный разрез самого себя. Так, очевидно, легче сосредоточиться и дойти до сути. Значит, на самом дне у нас пиво. Литра эдак три-четыре желтого мутного напитка, сваренного специально для пролетариата. Поверх него — теплый красный слой вина. Там зарождаются геологические процессы, это вулканные глубины. Потом идет сравнительно узкий, заканчивающийся где-то на уровне середины пищевода слой водки. Это очень активный промежуток в смысле биологическом. В определенный момент он может оказаться катализатором великих тенденций к обновлению. Это, собственно говоря, бомба. Поверх водки, ближе в горлу, залегает кавээн — «крепкий виноградный напиток». В случае извержения ты зафонтанируешь именно им. Он вонючий и бурый, как нефть.

Такова, в самых общих чертах, схема твоей внутренней пустоты. О крови и всем прочем пока что помолчим.

Теперь на очереди одно приятное открытие. Оказывается, что в «Закусочной» вместе со сдачей в твою собственность перешла двухкопеечная монета. А это означает, что из ближайшего автомата надо позвонить Кириллу, чтобы предупредить его о своем возможном опоздании.

В этот раз никто, кажется, не отвечает. Наконец слышишь в трубке знакомый голос.

— Э-э, Кирилл, это я, привет.

— О’кей.

— Что о’кей, черт побери? Я звоню, не слышишь?

— Слышу, дружище.

— Я уже тут, на месте.

— Что ты имеешь в виду?

— Я говорю, что пришел. Я пришел, понятно? Пришел и стою! Мы же договаривались тут, под «Детским миром», нет?

— Под «Детским миром»? — Ты на расстоянии видишь, как удивленно взмывают вверх гайдамацкие Кирилловы брови. — Когда мы об этом договаривались? Что ты несешь, человече? Что с тобой происходит?

— Со мной все о’кей, Кирилл. Хотя я недавно избежал верной смерти. Дело в том, что взорвалась «Закусочная» на углу Арбата — та самая, где ты показывал мне когда-то руховскую газету.

— Что ты мелешь? Тебе не плохо?

— Мне плохо. Мне очень плохо, Кирилл. Я состою из четырех внутренних уровней.

— Не мог ли бы ты все-таки сюда приехать? — в голосе у него откровенное беспокойство, граничащее с растерянностью. — Мы уже заканчиваем составление первого номера. Задержка только лишь за тобой. Мы совсем неплохо тут поработали: Омелян Порфирович, Андрий, Люба…

— Кирилл, — перебиваешь ты его, — ты можешь Любу позвать к телефону?

— Сейчас, — отвечает он после некоторой паузы. — Но для чего?

— Я должен ей сказать что-то очень важное.

— Алле, — слышишь вскоре Любин голос.

— Люба, — отвечаешь, стараясь вложить в это слово как можно больше нежности, всю свою нежность, всю нежность мира.

— Я слушаю, да, — у Любы пикантное русское произношение, даже когда она говорит по-украински…

— Люба, я давно хотел вам сказать…

— Шта, шта вы хотели мне сказать, милай Отта?..

— Что вы мне ужасно нравитесь. Я совершенно потерял голову из-за ваших самых красивых в мире ног… Допустите меня к ним, Люба…

— Боже, што вы, — она смеется, — мне это очень приятно слышать, Отта, но…

— Не нужно никаких «но», я вас прошу, Люба, — тепло выдыхаешь ее имя вместе с запахами кавээна.

— Што с вами, дорогой? Я никогда бы не подумала…

— А вы подумайте, Люба, Лю-бо, Любоф-фь…

Она опять как-то нервно смеется, ты слышишь даже некоторую взволнованную сухость в ее голосе, но в это время все обрывается. Три минуты, отведенные на связь, прошли.

Так. Одно ты выяснил точно. Встречаться с Кириллом ты должен был у него дома. Так что под «Детским миром» ты торчишь по какой-то другой причине. Но по какой, хотел бы ты знать? Пойти разве спросить у Дзержинского? У Железного Феликса. Нет, у Железного Зигфрида. У Конрада Клауса Эриха Дзержинского. Или у Райнера Анзельма Виллибальда Кирова? Или у Вольфганга Теодора Амадея Ленина? Он тут недалеко, под стеклом, живее всех живых.

Но вот что! Нужно постараться войти внутрь, пролезть через пасть этого чудовища и побывать там, у него в чреве. Может, там ты обо всем вспомнишь. Достаточно какого-нибудь небольшого нюанса, отдаленной ассоциации — и ты вспомнишь все: чего сюда приперся, зачем это все и какого хрена вообще ты существуешь на свете, пьяная тварь с незначительными склонностями к рифмованию. Так что — аванти, до пшоду и ко входу, расталкивай локтями всю эту примитивную полиэтническую толпу и продирайся в этот мир, этот жестокий, тесный, ненормальный, нервный, циничный детский мир! Ведь, может, именно тут, в этих залах, на этих этажах, в этих бессмысленных очередях ни за чем, наши дети утрачивают свое детство и перестают быть детьми. Выходят отсюда сформировавшимися дебилами, способными только к строительству коммунизма, или реального социализма, или каких-то подобных абсурдных занятий.