Меша Селимович - Избранное

Я не мог скрыть изумления.

— Я слышал, он побирается в отместку за то, что ему отказали в просьбе.

— Точно, в отместку. А выполнили бы его просьбу, он был бы как все прочие. Может, еще и хуже. Ну, теперь тихо, началось.

Мы примкнули к толпе, стоящей за спиной муллы, покойник лежал на каменном возвышении перед мечетью. Мулла читал молитвы, а я думал об Османе.

По-разному мы с ним видим мир. В чьих глазах мир проще, а в чьих сложнее — в его или в моих? Пожалуй, его мир сложнее, он различает не только лицо вещей, но и изнанку их, не только видимость, но и суть, не только скорлупу, но и сердцевину. Для меня нищенство знаменосца — его беда и наш позор; для Османа — старческий каприз и мелкая месть. Мне всюду видится рок и безысходные раздоры людей. Он все мерит людской меркой, не выходя за пределы земного мира и не придавая особого значения ни несчастью, ни насилию: несчастья не минуешь, насилия не избежишь. «Да» и «нет» у него так переплетены, что их едва отличишь друг от друга, добро и зло — родные братья и зачастую идут рука об руку; вина и наказание — бессилие и могущество; жизнь — занятное ристалище, на котором одни погибают, другие одерживают победу, и не в силу чьего-либо ума или глупости, а в силу неловкости одних и изворотливости других. Неловких жалеть нечего, они были бы столь же беспощадны, если бы случай или удача посадили их кому-нибудь на шею. Волноваться вообще не стоит, самое лучшее — надо всем смеяться и глядеть в оба, чтобы не попасть под жернов. Не хочешь быть наверху, поостерегись, чтоб не оказаться внизу, и живи как твоей душе угодно. У Османа нет ненависти к людям, он лишь не принимает их всерьез и презирает за то, что они как последние дураки проводят свою жизнь в сварах и неизбывной суете.

В этой легковесной философии, которая чем-то и привлекала и отталкивала, удивительным образом соединялись бесцеремонность и доскональное знание людей. А во мне в свою очередь соединялись повышенная щепетильность и полное незнание людей. Мой взгляд на мир был проще Османова при всей легковесности его философии. Для меня «да» и «нет» — это лето и зима; добро и зло — две противоположные стороны света; число наказаний превышает число преступлений, и причинной связи между ними нет; жизнь — горестное поле битвы, где несколько палачей и множество жертв, где побеждает сильный и наглый, погибает слабый, и все это так грустно, что впору плакать, а не размышлять.

Мой взгляд на мир продиктован малодушием и слабостью, он неприемлем для человека дела; его взгляд на мир продиктован жестокостью и себялюбием, он неприемлем для человека мысли. Где же выход? Рамиз? Его отношение к миру и ближе мне, и непонятнее, ибо оно самое бескорыстное и самое опасное, но о Рамизе сейчас лучше не думать.

Предаваясь этому безмолвному смятенному самокопанию, я не слушал древние молитвы, которые я знал и которые так хорошо применимы к каждому новому покойнику: конец у всех один и милость от бога тоже нужна всем одна. Эта схожесть человеческих судеб и всегда одинаковые мольбы об отпущении грехов и делают похороны столь утомительными. Но когда мулла повернулся к нам и стал спрашивать, каков был покойный при жизни, был ли он добрым и честным мусульманином и заслужил ли царство небесное, я вздрогнул. Посмотрел на Омера Скакаваца. Я видел сбоку его напряженное, заострившееся морщинистое лицо, белые брови нависли над запавшими глазами, словно крылья белой птицы. О чем он думает, слушая, как мы отвечаем, что покойник был достойным и честным мусульманином? Сжалось ли у него сердце или он и сейчас отгоняет от себя скорбь? Он вскинул голову, борясь с собой, не поддаваясь горю, и вдруг его голова стала опускаться все ниже, ниже на грудь. Слеза скатилась по редким ресницам и медленно поползла по рябой щеке, исчезнув в глубоких морщинах. Я толкнул локтем Османа, кивком показав ему на Омера. Осман глазами сделал мне знак, что все видит. Но тут упрямый старик резким движением снова вскинул голову и устремил взор в окно мечети — над землей, над каменным возвышением, над покойником. Он был один на один с собой. Ему стало стыдно за свои слезы и перед собой, и перед людьми. Одолеют ли его скорбь и раскаяние, когда спустится ночь, разъединяющая и обособляющая людей, и темнота, сталкивающая нас с самими собой? Или он спрячется за преступление сына и священную неприкосновенность семьи? Сейчас он стоял перед нами как жертва немилосердной судьбы, люди жалели его — жалели убийцу! А подлинная жертва лежала на каменном возвышении, покрытая иссиня-черным сукном, неподвижная и безмолвная, явный и красноречивый укор лишь отцу да братьям. И хотя я знал все и про отца, и про сына, мне было жалко обоих. И тот и другой — жертвы.