Джинни Эбнер - Королевский тигр

Позже он, со своей стороны, тоже начал наблюдать за ней, и от него не укрылось, что у нее тоже есть недостатки. Вначале это очень его испугало, потом стало доставлять тихое удовлетворение, а под конец превратилось в гнетущую и унизительную как для него, так и для нее жалость. Он давно перестал ее бояться, она была слишком старой и немощной, и ее тусклая, немного протяжная речь с шепелявым «ш» приобрела плаксивый оттенок, с тех пор как жалость сына стала последней позицией, с которой она могла им править. Он мог бы воспротивиться, потому что разгадал ее уловку, но он был из тех людей, которые добровольно остаются в клетке, даже когда дверца распахнута. Он слишком много знал о необходимости всех ограничений свободы. Его пациенты — это они были беглецами, и его задача состояла в том, чтобы бережно препроводить их назад, за гуманные решетки, лишить той гораздо более ужасной свободы, в которой они очутились, сбежав. Но в сущности, он любил их больше, чем нормальных людей, больше, чем свою семью, потому что с ними он никогда не скучал, они были ему интересны, и еще они принадлежали ему, он был им нужен.

Занятый этими мыслями, он доел суп, в то время как дамы вели светскую беседу. Порой отдельные слова пробивались сквозь его отрешенность. Разговор шел о какой-то заметке в сегодняшней газете. Его это не интересовало и совершенно не касалось. Но вдруг его слух уловил имя. И он прислушался.

— Нет уж, прошу тебя! — сказала мать жалобно. «Ш» было шепелявое, как будто она сказала «просю». — Конечно же, это он. У него же нет алиби! У каждого порядочного человека непременно есть алиби!

Мелитта подняла глаза и автоматически устремила взгляд на крохотное пятнышко, которое появилось на скатерти там, где Клингенгаст положил рядом с пустой тарелкой свою ложку.

При том, что взгляды Мелитты во многом были схожи со взглядами его матери, жена была умней и более способной смотреть на вещи по-деловому.

— Алиби, — сказала она рассудительно, — что-то доказывает. Отсутствие алиби еще ничего не доказывает.

— Нет уж, прошу тебя! Кто же еще это мог быть? — с жалобным негодованием возразила старая дама. — Пишут, что это был низкорослый кривоногий субъект, да еще безработный и вдобавок запойный пьяница, без всяких устоев, опустившийся! Решительно не понимаю, откуда у людей деньги на выпивку, если они не имеют работы?

— Вот и я то же самое говорю, — энергично поддержала ее Мелитта. Корректная и грамотная речь жены была честнее и откровеннее, чем аффектированная манера матери, которая переходила на венский диалект лишь потому, что в ее времена этот выговор считался благородным. («Нет уж, просю тебя! Ведь сам император говорил на диалекте!»)

— Такой человек не лучше животного, — сказала Мелитта.

То был приговор. Несокрушимый, неумолимый.

— Как грубы эти люди, — жалобно подхватила старая фрау Клингенгаст. — Прошу тебя! Поймать в железный ржавый капкан такую юную девушку, а потом… Ах, ведь, говорят, он ее буквально на куски разорвал! Это же просто уж-жас-сно!

— Уж-жас-сно! — подтвердила Мелитта в полнейшем душевном спокойствии. — Между тем смертная казнь у нас отменена. А кто жертвы? Мы, беспомощные женщины.

Она говорила без аффектации, и было однозначно ясно, что она, разумеется, на стороне беспомощных женщин, однако саму себя к таковым не причисляет ни в коем случае. Садистское убийство! С ней не могло случиться ничего подобного. Ее взгляд, лишенный выражения и все-таки вызывающий, опять вернулся к мокрому пятну на скатерти. Клингенгаст положил рядом с пятном испачканную в подливке вилку и поглядел на жену с торжеством. Но вероятно, он ошибался, — она ничего не сказала, она, видимо, ничего и не заметила. И он подумал, что ведет себя, как ребенок. Впрочем, может быть, и сейчас все было лишь ее уловкой.

— А ведь у него, ко всему, есть ребенок, — качая головой, сказала Мелитта.

Старая дама подождала, пока с куска жаркого не стекла подливка, и лишь тогда переложила его на свою тарелку.

— Ах, прошу тебя! И зачем таким людям заводить детей?

— Хорошенькая наследственность, — заметила Мелитта. — Отец насильник и убийца, мать душевнобольная. А что ты на это скажешь? — обратилась она к мужу.

— Я? — Клингенгаст вздрогнул. — Прости, я не слышал, о чем речь.

— О деле Кутиана, разумеется. Говорят, его жена лежит в твоей клинике, на Розовом холме.

— Неудивительно, при таком-то муже, — горестно вздохнула старая дама с таким видом, будто речь шла о ее собственном муже.