Джинни Эбнер - Королевский тигр

«"Заместо", — подумал Клингенгаст. — Правильнее было бы сказать "вместо", однако "заместо" звучит очень профессионально. Как выразительны порой такие вот просторечные словечки. "Заместо"… Заместо воли, как будто воля — это самостоятельная инстанция, что-то вроде второго "я"…»

— Гипноз и шок, — согласился он. — Воздействие и хлыст.

— Те, которые работают хлыстом и пикой, и уж тем более огнем, — грубые дилетанты. Я ничего этого никогда не применял. Конечно, нужно быть очень сильным. Сначала нужно тренировать тело, до тех пор пока не станешь его полным хозяином. Пока ни перед чем уже не будет страха. Когда больше нет страха, появляется внутренняя власть. Она тоже требует длительной тренировки. Собираешь всю свою волю, сжимаешь изо всех сил, как мускулы, а потом ее надо метнуть. И она лучом бьет из глаз и поражает зверя.

Он показал, как концентрирует волю, — сжал кулаки, потом резко разжал их, выбросив руки с растопыренными пальцами навстречу воображаемому зверю.

— То, что вы сейчас сделали, — это цыганский жест, — задумчиво сказал врач. — Они насылают им проклятие. Древнейший магический жест… Ваш метод дрессировки как-то связан с черной магией.

— Вполне возможно, — согласился служитель.

Некоторое время он молча шел рядом со своим спутником и вдруг снова заговорил, изменившимся голосом, тише, чем вначале, стараясь найти слова для чего-то такого, чего и сам еще по-настоящему, до конца не понимал:

— У меня была большая власть над животными.

Он замолчал, о чем-то раздумывая, но затем, по-видимому, все-таки отказался от своего намерения что-то высказать и только пробормотал:

— Черт его знает… Провалился раз — жди провала всякий раз.

— Вам из-за провала пришлось сменить профессию? — спросил Клингенгаст.

— Да.

Они прошли дальше, до следующего дерева. Лишь тогда служитель сказал:

— Однажды, при всей своей магии, как вы это назвали, сталкиваешься с тем, кто сильнее тебя. И тогда теряешь уверенность. И тогда все кончено.

— Тот, кто сильнее, — кто же это был в вашем случае? Каждый ведь однажды сталкивается с более сильным.

— Это была женщина. Ева в раю. Тот номер мог бы стать нашим лучшим. Я был Адамом, я придумал себе превосходный номер и всю серьезную работу должен был делать в одиночку. А она просто лежала себе, и все. Красивая она была, что и говорить, очень красивая. Но звери-то этого не понимают, — они смиренно брали корм у нее из рук только потому, что я им приказывал. А она, наоборот, она не пожелала смиренно принять корм из моих рук… Не люблю я об этом вспоминать, господин доктор.

Стоило служителю заговорить, врач коротко и сухо рассмеялся.

— Ева! — воскликнул он теперь и живо закивал головой. — Естественно: естество! Женщина! Просто лежит себе, а мы должны выполнять всю серьезную работу и расшибаем себе лбы о стену. Стоит нам вскрыть и разоблачить ее тело, как она играет с нами злую шутку и тут, так сказать, выясняется, что у нее есть душа. Мы ее называем психикой. Правда, нам удалось накопить кое-какие знания об этой самой психике, но пока не очень много. Я чувствую, что под тем, что мы до сих пор раскрыли, таятся совсем иные бездны и всякая чертовщина.

— Я вам скажу, что там таится, — сказал служитель. — То есть, конечно, что там было в моем случае. Непоколебимая глыба. Ничто. Пустота. Полнейшая пустота. Вот тут-то и терпишь поражение.

— Вы атеист? — спросил Клингенгаст.

— Вас интересует, безбожник ли я? Нет. С какой же стати? То есть я об этом никогда не задумывался. Не знаю.

— А я задумывался, — сказал Клингенгаст. — И тоже не знаю. Однако мне пора, в час я должен быть дома к обеду.

Ровно в час он был дома, вернувшись точно к назначенному времени. Стол был накрыт на три персоны, к обеду ожидали его мать. Она пришла минутой позже него, и он, как обычно, встретил ее на пороге, поцеловал руку и повел к столу, после чего Мелитта и он вежливо подождали, пока старая дама сядет и лишь затем сели сами.

В детстве он тайно любил ее, потому что она была красива и благодаря свойственным ей безукоризненным манерам уверенной в себе светской дамы обладала бесконечным превосходством. Вместе с тем он боялся ее неустанно следившего за ним взгляда. Не было ничего, что могло бы укрыться от этого взгляда, будь то ниточка на пиджаке или неуверенность голоса, когда он говорил неправду, или свежая ссадина на колене, которая выдавала ей, что он опять перелез через стену сада, чтобы подобрать улетевший мяч, поленившись пойти в дом за ключом от запертых даже днем ворот с решеткой. Она бранила его редко — ибо понимала, что от слишком частого применения наказание теряет свою силу, — но никогда не упускала случая дать понять, что регистрирует каждый его плохой поступок. Под ее безмолвно-укоризненным взглядом ему делалось стыдно, и этот взгляд всегда оказывал действие. «Я устраняюсь, — говорил ее взгляд, — этот ребенок безнадежен». И тогда он тоже чувствовал, что он безнадежен.