Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены

– Джейсон, я звоню извиниться от имени всей нашей семьи. Не знаю точно, что случилось тогда в подвале, но я действительно прошу прощения.

– Я этого не помню, – говорит он.

– Как ты можешь не помнить? Твоя мать сказала, что это и сделало тебя геем.

– Ей необходимо думать, будто что-то «случилось», из-за чего я стал геем. Как будто недостаточно было жить с ней. В нашей семье геев полно.

– Кто у нас гей?

– Тетя Флоренс, – говорит он.

– Не может быть!

– Может. И двоюродный дедушка Генри, и его друг Томас. А в нашем поколении – Уоррен и Кристиан, который хочет стать Кристиной.

– Кто еврейского мальчика называет Кристианом? – спрашиваю я и замолкаю. Вдруг меня осеняет. – Джейсон, это с тех пор у тебя душевная травма?

– Не знаю.

– Ты не хотел бы рассказать кому-нибудь? – спрашиваю я, ставя телефон в режим спикера, чтобы ухо потом не горело.

– Кому, например? – спрашивает Джейсон.

– Ну, не знаю. Кстати, слышал ли ты…

– А то бы я не слышал. Весь мир слышал, на первой странице «Нью-Йорк пост» было. Что толку пережевывать?

Он в крайнем раздражении.

– Кто там орет? – спрашивает жена-совладелица у мужа. – Этот, что в комнате Лори, на кого-то орет?

– На него орут, – отвечает муж.

– Ты зачем звонишь? – спрашивает Джейсон.

– Не знаю. Лечащий врач Джорджа просил меня собрать информацию о родственниках. Я пошел к твоей матери узнать, из-за чего была ссора…

– Шарики из мацы, – говорит Джейсон таким тоном, каким напоминают общеизвестный факт.

– Да, теперь я знаю. И когда я у нее был, она мне рассказала, что произошло в подвале.

– Ты там был при этом, – говорит он. – И вот так ничего не заметил?

– Очевидно, – отвечаю я. – Но я хочу извиниться от имени своей семьи. – Перевожу дыхание и начинаю снова, чуть тише: – Можно тебе задать вопрос?

Долгая пауза.

– Можно, – разрешает он наконец.

– Твой отец умер? Твоя мать говорила, что он «ушел».

– Он уехал.

– В каком смысле?

– Он уехал в деловую поездку и не вернулся. Не позвонил и не написал.

– Она сообщила в полицию?

– Нет, оставила так.

– Ты его искал?

– Через много лет.

– И как?

– Он скрывался. Сказал, что ему нужно было уйти. Что мать от него хотела больше, чем он мог дать. Что это как-то меня касается, он будто и не замечал.

– Джейсон, я прошу прощения, – говорю я, повторяясь. – Если хочешь как-нибудь увидеться – выпить, вместе провести выходной, китайской дурацкой еды поесть в пятницу вечером, дай мне знать. Ты мой телефон знаешь?

– Да, у меня определился.

– Ну, буду надеяться, что ты перезвонишь. Доброй ночи, Джейсон.

– Ничего не слышу, – говорит через минуту жена.

– Может, он спит, – отвечает муж.

– Не бывает так, чтобы говорил – и вдруг заснул.

– Ну, хорошо, может, читает.

– Вряд ли, – говорит она.

– Да какая разница? Будет мне хоть минута покоя? Может, он думает.

Крошечная постель в крошечной комнате, и у меня – минута ясности. Я – взрослый человек, который так и не стал взрослым. Как Оскар в «Жестяном барабане» – отказался расти.

Просыпаюсь ночью. Тихие скребущие звуки, а потом начинается: «ээ-ох», «ээ-ох», – как разболтавшаяся пружина кровати, как человек, занимающийся сексом. Первая мысль: мотельные пружины! Ритмичный скрип дешевых, разболтавшихся пружин. Прислушиваюсь к стене – ничего. К другой – все те же разговоры мужа с женой. К полу. Там телевизор.

Гляжу на хомяка. Он застывает, сжавшись, пойманный на месте преступления, бусинки глаз встречаются с моим взглядом. Круглое хромированное колесо уже не вертится, но все еще покачивается взад-вперед, замедляя движение.

– Ты? – спрашиваю я.

Хомяк шевелит носом.

– Я? – будто спрашивает он, удивленный не меньше меня.

Утром я просыпаюсь с чувством, будто вернулся после долгой поездки, и во рту держится вкус вчерашнего стейка. Ощущение не неприятное, но к завтраку лишнее.

Голова прошла.

Я еду с Нейтом в церковь. Капелла школы, построенная из невероятно старых камней – их притащили прямо из Англии, – просто идеальна. На витражах в технике Тиффани – мозаика на библейские сюжеты. Школьный капеллан представляет женщину-раввина, и она говорит так, будто избрана напомнить нам то, что мы и без нее знаем: мы – люди, со всеми людскими пороками, и наша человеческая сущность, наше человеческое сознание подразумевают сочувствие, доброту и смирение. Ее выступление похоже не на лекцию, а на опрос: она ставит перед нами вопросы, будто ей интересно наше мнение.