Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены

Мы едим. Ничего нет лучше на самом-то деле, нежели салат «Айсберг» с сырной заправкой, стейк и печеная картошка. Я заливаю сметану в дымящуюся шкурку картошки, напоминая себе при этом, что сметана в рекомендованный доктором список не входит. Ну и хрен с ней. Я еще сверху накручиваю соли и перца из мельничек – это утонченно.

После ужина я отвожу Нейта обратно в школу, медленно проползая по дорожке в длинной колонне родительских автомобилей, возвращающих мальчиков на ответственное хранение.

Можно строить догадки, как и почему представители рода человеческого, молодые люди в частности, образуют специальные клубы, вырабатывают ритуалы, привычки, повторяющиеся и передающиеся из рода в род. В таких вещах есть что-то очень уютное, спокойное, есть убежище – быть одним из многих, элементом группы, членом стаи – помимо семейной.

– Бывает, что взрослые пробираются внутрь и остаются ночевать? – спрашиваю я. Мне очень любопытно было бы понаблюдать изнутри жизнь дортуара.

– Нет, – отвечает он.

Я снимаю ногу с тормоза, и машина осторожно движется на холм. Один за другим выходят перед главным зданием ребята, в книге отмечают вернувшихся.

– В церковь ровно в девять утра, кофе и континентальный завтрак в восемь, – говорит директор и отпускает меня.

– Спасибо, что полез на стенку, – говорит Нейт. – Это было потрясающе.

Когда он закрывает дверцу машины, я не сдерживаюсь и выпаливаю:

– Нейт, я люблю тебя.

Хлопнувшая дверца отсекает мои слова. Нейт снова ее открывает:

– Прости, ты что-то сказал?

– До завтра, говорю.

– Ага, пока.

И дверь опять захлопывается.

Я еду в свой пансион. Ощущение – будто это я ребенок, и сейчас оставил взрослого – Нейта – в большом доме на холме. Комната в пансионе у меня крошечная – то, что называется каморка горничной, – и в ней приятно пахнет кедром. Когда я приезжаю, хозяйка спрашивает, не возражаю ли я, чтобы принадлежащий хозяйскому ребенку хомячок ночевал в моей комнате. Она говорит, что в случае необходимости может перенести животное, но ему лучше оставаться на месте, если это возможно.

– Он теряет ориентировку, если его переносить. Похоже, у него альцгеймер, хотя не знаю, какие точно у хомячка должны быть симптомы.

Я смотрю на хомяка, хомяк на меня. Не похоже, что у него альцгеймер: слишком много сознания в глазах. Отворачиваюсь от хомяка и раздеваюсь, инородное тело среди белой мебели под стиль королевы Анны, но с наклейками «Хелло, Китти». Кто такая, черт ее побери, эта «Хелло, Китти»? Насколько я понимаю, никак не Дженис Джоплин и не Грейс Слик.

Беру с кровати тощую стопку грубых полотенец, перебрасываю одно через плечо и следую по коридору в ванную. Там совершаю омовение (так я это называю) и под конец наливаю в пластмассовый стакан воду, которую наполовину расплескиваю по дороге к себе. Закрываю дверь, припираю ее стулом – замка нет, – и выкладываю свои таблетки на ночь. Никогда не думал, что буду пользоваться таблетницей с ящичками по дням недели, разделенными на ячейки для утра, дня и вечера. Как будто ношу с собой большую книгу таблеток – обернутую резиновой лентой, чтобы не раскрылась случайно.

Приняв таблетки, сижу на кровати. Половина одиннадцатого.

Решаю позвонить Джейсону, сыну тети Лилиан. Он все время у меня в мыслях, с самого ее посещения.

Вытаскиваю сотовый, раскрываю – здесь, в комнате, хороший сигнал, – и нахожу листок бумаги с номером Джейсона. Набираю.

– Алло? – отвечает мужчина.

– Джейсон, это я, Гарри, твой двоюродный брат.

Молчание.

– Я был у твоей мамы.

Молчание.

– Мы хорошо поговорили.

Из-за стены слышен голос жены, совладелицы пансиона:

– Чего?

– Ничего, – отвечает муж.

– Ты меня позвал по имени.

– Я молчал. Это тот постоялец из комнаты Лори, он с кем-то разговаривает.

– У себя в комнате?

– По телефону.

– Он тебе не кажется подозрительным?

– Нет, – отвечает муж, – не кажется. Это ты подозрительная: что ни день, а про кого-нибудь спрашиваешь, не подозрительный ли он. Такая подозрительная, что понять не могу, зачем тебе захотелось открыть пансион.

– Джейсон? – спрашиваю я. – Я тебе звоню по сотовому, ты меня слышишь?

– Да.

И снова молчание.

Что он думает, интересно, о том, зачем я звоню? Ему мать сообщила, что я к ней приходил? Не думает ли он, будто я ему звоню сказать, что у его мамы слишком много в холодильнике банок с истекшим сроком, что знаменитая жестянка с печеньем почти пуста и очень тревожит мысль, что она вообще, быть может, не будет больше полна?