Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Остановился, набрал снега в фуражку. Помогло. Снег таял и тек по лицу, как слезы.

Вокруг темнело. Шел час гаденьких зимних сумерек — час, когда умирал Валька Рыгин — гимназист и рождался налетчик, убийца Валет.

Путь его лежал мимо «Европейской». Зажимая в кармане влажной рукой комок денег, он привычно глянул на зеркальные окна, на шторы, и ничегошеньки-то не почувствовал, кроме тоскливой усталости. Игрушки кончились… Но «Европейская» по-прежнему не подпускала его к себе.

Но вот все-таки — через два с лишним года — он идет в «Европейскую».

За эти годы он стал матерым бандитом, хладнокровным, осторожным и очень жестоким. Даже видавшие виды налетчики дивились порой, с каким садизмом расправляется он со своими жертвами. Там, где достаточно было простой пули, он устраивал то, что на их языке называлось «концерт».

Он порой бывал сентиментален, слезлив, слюняв, особенно во хмелю да под жалостливую песню. Но вовсе не жалость к оголодавшему однокашнику заставила Валета повести Ваньку к Арончику, накормить его, напоить, дать жратвы для домашних…

С недавних пор Валет — в глубокой тайне от всех — подумывал о том, как бы ему отколоться от Ваньки с пятнышком. С недавних пор он все чаще и задумчивее глядел на окружающих его людей как на возможных «шестерок» в его собственном деле. Конечно, только спьяну да сдуру могло померещиться, что для такой роли сгодится Ванька Стрельцов, учительский сын. И все же не зря — ох не зря! — кормил он его у Арончика…

Ваньку с пятнышком он боялся и ненавидел. Боялся всем нутром, как дети боятся темноты, женщины — залетевших на огонь мотыльков, как человек боится и ненавидит змей. Когда хозяин невзначай останавливал на нем взгляд своих оледеневших гадючьих глаз, у Валета что-то обрывалось в животе: «Все! Хана!»

Он и ненавидел-то его больше всего за этот свой страх перед ним да еще, конечно, за те бесчисленные, крупные и мелкие унижения, которые обязательны, когда один — хозяин, а все остальные — в подчинении.

Шлепнуть бы его, зажмуривши страх, — это, конечно, пара пустяков. Но у блата такие секреты недолги.

Тут склеивать дело надо по-иному, тонко и тихо, решил Валет. Тихохонько, без шума-шороха, должен сыпануться Ванька с пятнышком. Да не на старье сыпануться, а на свеженьком дельце, к которому Валет — весь блат свидетель! — ни боком, ни припеком.

…Вчера, когда шел от «княжны», случайно встретил опять Стрельцова. Тот стал плакаться — гнул, понятно, к тому, чтобы еще разок похарчиться у Арончика. Лишний рот, говорит, появился. Двоюродник какой-то из Москвы. Работает будто бы в Совнаркоме. Но только Ванька говорит, что это все брехня. Из офицеров он и год назад еще был на юге. Живет, правда, в гостинице «Европейская». Все бедным прикидывается. Вчера, слава Богу, паек принес и флягу самогона где-то достал. Напился и сболтнул, что ехал по секретным каким-то делишкам в Питер, а того человека, к кому ехал, припечатало Чека и вот до зарезу нужны ему деловые . Устрой ты ему, Валька, знакомство с кем-нибудь, говорил Стрельцов, пусть отстанет от нас.

«Мне всегда фартит, — подумал горделиво Валет. — Я — первый, это точно, кому Ванька про того офицера рассказал. „А кому же еще? — говорит. — Уж если кто и деловой, так это ты, Валя, наверное. Да я, — говорит, — других ведь не знаю…“ Это хорошо, что ты, Ваня, больше никого не знаешь. Да ведь только, хоть и не знаешь, я тебя все-таки чуть попозже, тихонечко этак, перышком… Чтобы не вякнул сдуру. Но это попозже, Ваня, попозже. Мне пока что тезку твоего определить надо. Очень надо. Пора».

Вот почему Валет идет сегодня в гостиницу «Европейская»…

Вместо прежнего швейцара-генерала Валета в вестибюле остановил красноармеец с ружьем:

— Вам к кому, товарищ?

Валет растерялся. Вот те и «Европейская»!

— К этому… Федоров фамилия. — И окончательно вспомнил: — Третий этаж, триста сороковая комната.

— Минуту, товарищ… — Солдат поводил по списку пальцем. — О, к товарищу Федорову? — И отдал честь: — Пожалуйста, на третий этаж.

— И так знаю, что не на пятый, — обиженно буркнул Валет и пошел, с любопытством оглядываясь по сторонам.

И колонны тут были розового мрамора, и лепные бабешки голые свисали с карнизов, разглядывая Валета, и лестницы были шикарные… Но где же твой трепет, Валечка? Где обмирание в сердце? Где горделивое клокотание в груди?

Вот и сбылась, Валечка, твоя мечта, и вот ты — в «Европейской». И не сявкой идешь, а как король, но только вот настроение почему-то — почему бы? — хоть вой!