Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Да, анализы из железнодорожной больницы оказались в чем-то отличными от тех, которые сделала городская больница. Но и это не докажешь — то, что он хотел приручить тебя страхом твоей смерти: беседа была один на один, лаборатория могла что-то напутать, да и врач, скажет он, может ошибаться, предполагая диагноз.

Окажись на твоем месте другой следователь — минуют ли его такие доказательства, как топор Боголюбова, несомненные симпатии, которые питал Боголюбов к Ксане, надпись на книжке в ее библиотеке? Нет. Для тебя это ясно, а чужому глазу — нет.

Хихикал, что, дескать, глуп Савостьянов: ревность приплел. А попробуй опровергни, что он ненавистен тебе, этот хлюст, не из-за жены, а как враг ненавистен. Опровергни! Хрен-два…

Что ты нынче имеешь? Немного. Партия морфина исчезла из сейфа Савостьянова. Возможно, она отправилась в Москву. Если так, то ее наверняка перехватят. Данные спецанализа непременно покажут, что это одна и та же партия. Но когда это будет и будет ли? Вдруг он попросту уничтожил ее?

Вот так размышлял, стоя на балконе черепановской квартиры, Павел Николаевич Игумнов, нашедший и убийцу Ксаны Мартыновой, и подлинного виновника ее гибели. Невеселые это были размышления.

— Ладно, Игумнов, — сказал он себе, Павлу Игумнову. — Дело я передам чистое . Не может такого быть, чтобы гады ускользали от закона праведного. На то я и живу. На то я и поставлен жить.

На балкон вышла Таня. Взволнована была Таня-Танечка-Танюша. Никогда еще не была так взволнована.

Он ее не помиловал:

— Что? — спросил он. — « Пафнутий » исчез?

Ее — как ударили. Но она, хоть и вздрогнула, не поддалась.

— Причем тут какой-то «пафнутий»? Твоя Валя пошла. С Савостьяновым. Ушла! Понимаешь? Уш-ла!

— А тебе, конечно, это смертельно обидно…

— Мне «смертельно обидно» за тебя, — взволнованно сказала она, хотя ясно было из-за чего она так мельтешится.

— Из-за меня ты так беспокоишься? — насмешливо спросил он и вдруг не сдержался:

— И какого же, извини, хрена, вот ты, хорошая баба, готова вожжаться с таким последним подонком, как этот ваш Савостьянов?

И тут же подумал: «Зачем ты это? Это ж как „ревность“ зачтется! Вот болван!»

— О чем ты? — спросила Таня Боголюбова. Из тех она была женщин, которые удивлять могут органичностью своей лжи — врут и себе, и другим с необыкновенной силой убежденности.

— Да о том, что «Пафнутий» твой — гад. Его вина, что убили девчонку ту, ни в чем не повинную. Его вина, что ты, Татьяна, честный человек, а готова спасать его, гада! Поверь мне: именно «гада».

— С тобой разговаривать… — сказала она и исчезла.

— Значит вот так… — произнес Павел, усмехнувшись. — Такое ощущение, что я один против всех. Ха! — и пошел уничтожать «мотив ревности».

Посреди празднества, так, что создавалось впечатление, будто празднество затеяно именно в честь него, — восседал Караулов, неизвестно откуда взявшийся главный инженер Н-ского мясокомбината, необыкновенно влиятельная личность в здешних вегетарианских краях, добродушное вместилище сала, астматических хрипов, анекдотов с раскатистым гоготом пополам — в общем-то, рыхлый и мягкий к людям человек.

— Павлуша! — радостно рявкнул Караулов. — Душа любезный! Ходы сюда! Что, брат, огорчаешься? — продолжил он, увлекая на стул рядом с собой Павла рукой короткой, но и чрезвычайно мощной. — Увели за твоей спиной бабу, пока ты там государственные вопросы обдумывал?

— Это кого? Валентину, что ли? — хмыкнул Павел. — Две зарплаты вдобавок дам, — одна беда, дураков нет.

— Га! Вот это я люблю! Это — по мне! Уважаю. Павлуша! Выпьем? Тебе, как ты есть человек думающий, — водки. А мне с моим «двести двадцать на сто двадцать» — сухого винца. Будем здоровы!

— Будем, — сказал Павел.

Боголюбов сидел в углу, похожий на мертвеца — откинув на спинку дивана голову, как отрубленную.

Таня — жена его — слушала музыку. Сухая, злая складка морщила ее милое, искренне грустное лицо.

Черепановы танцевали. Танцевали и другие: с лживой нежностью примостившись к плечам друг друга.

— Не думай! — пророкотал Караулов. — Все — гиль и чепуха! Завтра — я договорился с охотинспекцией — поедем на охоту. Свежий воздух. Оленятина. Водка у костра. И думать забудешь, верь слову, Павлуша.

Павел засмеялся, стараясь, чтобы получилось как можно искреннее.

— Емельян Васильевич, дорогой! Я живу с Валентиной десять лет, и за десять лет познал меру страха, которую должны у меня ее «штучки» вызывать. Так что не беспокойтесь за меня. А насчет охоты — с превеликим удовольствием. Народу много собирается?