Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

— Там же написано, — усмехнулся Савостьянов. — Она была очень влюбчива, эта девочка, даже свирепела от любви. Придумай, сказала, ну неужели это трудно? Придумай, что-нибудь такое, чтобы ты, наконец, понял, насколько я тебя… ну и так далее. Даже укусила за плечо, вот здесь. Она — довольно истерический была тип. «Иди, сказал я, и больше никогда ко мне не приходи — большего испытания я для тебя не придумаю».

— И она ушла?

— Я придерживаюсь всю жизнь теории, что с женщинами надо расставаться в самом апогее. Чтобы острота была и в расставании. Поверьте, и сами женщины будут через некоторое время благодарить рас за это.

— И она ушла?

— Да, — скупо сказал Савостьянов. — Поплакала, поползала вот тут, и ушла.

— И в тот же вечер ее убили, — сказал Павел.

— Я узнал об этом от вас.

Теперь он глядел в глаза совсем уже твердо, даже с легким весельем.

На следующий день у Савостьянова была уже краткая безфамильная Люся — «кр. сонная дура».

А через три дня появилась Т. Бог. Отличница, любящая это дело как-то и так-то, ощущающая при этом то-то и то-то, называющая его «Бандитом», «Гномиком» и «Пафнутием». Даты расставания не было.

Хотя следом за ней уже и значилась некая Вал. Игумнова. Пока что, слава Богу, без обширной аннотации.

Было число. Вчерашнее. И произошло это у него на квартире. Днем. Он встретил ее на улице — «случ.». «Случ.» нужно было читать как «случайно». Павел прочитал: «случка».

— Вы берегите эту тетрадь, — сказал он вслух. — Хорошая может получиться монография.

Тот довольно рассмеялся.

— Я уж и сам подумываю…

Глянул в упор диагностическим своим глазом.

Павел постарался, чтобы он ничего не увидел.

Не был он ни монахом, ни чистоплюем, ни ханжой. Но стала трясти его тоскливая дрожь, едва он прикрыл дверь кабинета Савостьянова.

Сталкивала его работа и с пакостниками, и с извращенцами, и с изуверами, — казалось, мог уже заматереть. Ан нет! Шел и трясся от отвращения к этому снобствующему красавцу.

И не ждал, разумеется, душевных родников в этом человеке. Именно грязи и ждал, и все же…

«Прав Мустафа Иванович, не место чистоплюям в органах», — печально подумал Павел. «На флейте тебе играть, а не гоняться за убийцами, на флейте-пикколо, — зло и глупо подумал он, — на флейте-пикколо!»

Фу! Посиди, охолонись, осмотрись и подумай.

Дураком оказался ты, а не он.

Ты — ничего не выиграл. Он — выиграл уверенность.

И мотив ревности, над которым ты недавно подсмеивался, в крайнем для него случае оченно хорошо сыграет против тебя! Отстранят от дела как лицо небеспристрастное, — и привет!

Но вот что мучило его больше всего: если бы не следствие, не подозрение, то ведь каждый же вечер он был бы вынужден протягивать руку этому человеку, разговаривать с ним, быть с ним на равных ! Даже знай он об этой тетради! Пакость какая!

Но все-таки выигрыш есть. Не для меня он писал аннотацию на Мартынову. Для себя — этому можно верить.

И теперь Ксана — не абстракция для меня, живой человек. Я ее вижу, и это уже неплохо.

А в Татьяной я ошибся. Тот вечер был не первый их вечер. Подумать только, Таня Боголюбова! Воплощенная добродетель, положительность, спокойствие. А, собственно, что ты ерепенишься? Ты что, полиция нравов? Если им нравится такое к себе отношение, значит, так и надо. Он, разумеется, подлец, но это не наказуемо. У тебя есть какие-то подозрения в причастности его к убийству Мартыновой? Будь любезен, обоснуй их, приведи неопровержимые доказательства, и требуй, чтоб его убрали с лица земли! Нет доказательств? Извините, поздно спохватились, придется терпеть.

Он сидел в парке, недалеко от детской площадки, смотрел на играющих детей, и мрачные думы о несовершенстве мира одолевали его.

…Что-то еще он выиграл в ходе этого нелепого, с налета, нахрапом допроса. Было что-то еще. Какое-то мимолетное ощущение… Как вспышка сигнализации… Как скачок стрелки в тестере, а куда ткнул щупом — уже не помнишь…

Он думал об этом всю дорогу до управления. Думал, ожидаючи, когда следователь, ведущий дело Симбирцева, кончит возиться с очередным стоматологом-частником, крикливой рыхлой бабой, каждую минуту клявшейся почему-то памятью «тети моей, Рахиль Нахимовны».

Потом следователь освободился, и в перерыве между вызовами Павел подсел к его столу.

Ему было совестно отрывать человека от дела — вид у того был донельзя затурканный и измученный. «Начинали втроем, а заканчивать приходится одному», — пожаловался следователь, с отвращением закуривая папиросу.