Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

— Оно и видно, что «лучше всех», — усмехнулся ДэПроклов, внутренне морщясь от брезгливого сочувствия и едко вспыхнувшей жалости к этому беспризорному пуделю.

Кучеряшки на давно не мытой и нечесанной голове свалялись, напоминали замызганную пыльную каракульчу. Платье, разорванное на плече-груди, было заколото булавкой. Под глазом голубел фингал — впрочем, вполне возможно, это была просто грязь от поплывшей ресничной краски.

— Не пей ты эту гадость, — посоветовал ДэПроклов и болтнул лимонадом. Студенистые блеклые амебы оживленно заплавали в бутылке.

Она смотрела на него ожидающе — тихо, с покорством, с нищенской надеждой — но, как ни странно, и с выражением жалкой дерзости, которое она изо всех сил пыталась обозначить на лице.

Неохотно преодолевая что-то в себе, он сказал:

— Эх, ты… матрена тимофевна! Пойдем! — кивнул головой на выход из буфета и пошел не оглядываясь.

Не очень-то ему хотелось связываться с ней, и ковыряясь ключом в замке, он, пожалуй, надеялся, что она не пошла следом за ним, гордо осталась наедине со своим прекрасным лимонадом. Но когда он распахнул дверь номера и оглянулся, — она стояла за спиной, тихонькая и виноватая. Бутылку с лимонадом она все же забрала с собой.

— Есть хочешь?

Она столб столбом стояла посреди номера, со слабоумной улыбочкой озиралась.

— Садись!

Он разложил на газете припасы: колбасу, бутерброды с рыбой, откупорил боржом.

Она молча присела, стала кушать осторожно, стараясь не торопиться. Было, однако, видно, что она очень голодна.

— Как ты тут оказалась?

Она поглядела на него, но ничего не сказала. Продолжала сосредоточенно жевать, запивая из горлышка бутылки.

Вдруг отворила уста:

— Тут у вас. Живут. То ли на четвертом, то ли на пятом. «На минуточку» — сказали. — Она рассмеялась внезапно вдруг осипшим, вполне проституточьим смешочком. — А у тебя выпить нету? Ты не думай, немножко…

— Эх, ты — дура-дура! — сказал ДэПроклов и налил ей немного бренди.

— Дура, — просто согласилась она и, корчясь лицом, выпила стакан.

— Горячую воду дали, — сказал ДэПроклов. — На полотенце, на шампунь! — Мыло — в ванной. Вымойся. А то похожа… черт знает на кого!

— Ой, спасибо! — она заулыбалась совсем вдруг по-девчоночьи, — я боялась попросить. Думала…

— А ты не думай. Просто иди и просто включай душ.

— А меня тут, знаешь, обокрали! — почти с веселием сообщила она, остановившись возле дверей ванны, и вдруг, стесненно, зябко подхихикнув, стала стаскивать через голову платье, тотчас застряв головой в вороте. На ней были только трусики. Полновесные круглые груди стояли курносым торчком. — Чемодан оставила дядечке посторожить, в комендатуре. Вернулась… — она, наконец, выпросталась из платья, прикрыла им голую грудь. — Ни дядечки, ни чемодана! — сказала бойко, а лицо ее сморщилось от готовности заплакать.

— Иди, иди! Ладно, — торопливо оборвал ее ДэПроклов. — Потом поговорим.

Он уже с трудом владел собой. Только брезгливость еще останавливала его.

Зашумела вода в ванной.

Он лег на кровать, закрыл глаза. Он знал, что не удержится.

Он попытался позвать Надю — она возникла, но, странное дело, возникла в сторонке, никак не вмешиваясь, ни осуждая, ни одобряя. Надя была сама по себе.

— Эй! Как тебя? — она высунула мокро-всклокоченную голову в приоткрытую дверь. Он подошел. — Ой! — хихикнула она, — не смотри, пожалуйста!

— Ах, ах! — хмыкнул он с издевкой. — Какая скромность!

— Я все с себя выстирала. Дай какую-нибудь рубашечку!

— Ну вот… — сказал он удовлетворенно и довольно. — Совсем другое дело! — когда она возникла, наконец, разрумянившаяся, чистенькая, причесанная, в голубенькой рубахе, высоко открывавшей ее стройненькие ножки.

— Ф-фу! — вздохнула она, облегченно и счастливо улыбаясь, подходя к нему совсем близко. — Спасибо тебе! Ты хочешь? — спросила просто.

Он не ответил. Стал медленно расстегивать пуговки на ее груди.

…Через какое-то время он сел краю кровати, стал закуривать.

— А тебя как звать-то? — спросил.

— Лизавета, — она живо повернула к нему лицо. — А тебя?

— Дмитрий. Дима.

— Я тебя буду Митей звать.

— А чего же ты, Лизавета, так орешь? — спросил он, не зная, о чем с ней говорить.

— Ой! Я орала, да? Я не нарочно, честное слово!

— Еще бы не хватало, чтобы нарочно… Ну, и что же ты, Лизавета, собираешься делать?

Она опять сделала лицо, готовое к плачу.

— Не знаю я…

— Муженек твой, насколько я понимаю…