Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

— Ой, Димочка! Только, ты знаешь, Егорка… он совсем не в Надю вырос. Увы — вылитый папочка! В подростковом, конечно, варианте. Надя и из-за него тоже так мучилась: то поймали, у малышни деньги отнимал, то классные — деньги на подарок учительнице будто бы потерял (Наде пришлось свои вкладывать), уже и курил, и чего-то нюхал. Адрес-то у меня есть, но…

— Ну, так и давай! Я в тех краях скоро буду, заеду, погляжу.

Что мне еще надо? Рассеянно спросил он сам себя, записав адрес Голобородько. Когда, точная дата, Надя… то есть когда с ней это случилось?

Ирина принялась подсчитывать: «Сороковой день, точно помню, был на октябрьские…» — наконец, назвала дату. ДэПроклов и это записал, хотя и очень-очень смутно мог предположить, зачем ему это надо. Он вообще не знал, что ему сейчас надо — все рассыпалось в прах после известия, что Игоря на Камчатке уже два года как нет.

— Пойду я, — сказал он, вставая и чувствуя, насколько непросто вставать: только сейчас начала сказываться разница во времени, усталость навалилась на плечи чугунной, тяжкой ношей. — Шибко уж много ты мне всего порассказала, — заметил он, криво усмехаясь. — Вишь ты, ноги даже не держат. Дня два-три я здесь пробуду. Еще увидимся, дай Бог.

— До свидания, Дима. — Она смотрела на него с ласковой, воспоминальной грустью. — Спасибо, что заехал. Теперь редко кто заезжает просто так. Наверное, и вправду: «Каждый умирает в одиночку»? До свидания и… (она чуть помедлила) — …и удачи тебе!

Опять ДэПроклова ударило в легкую дрожь от этих простых слов — от значительности, которую Ирина, казалось, вложила в эти простые слова. У него было внятное ощущение, что все догадываются о цели его приезда сюда. Но — видит Бог! — он и намека никому не давал для каких-нибудь догадок.

Все, что поведала ему Ирина, было, как медленно действующий яд.

Он слышал (пожалуй, даже видел), как зловеще, неспешно расползается, разрастается у него внутри угрюмое траурное облако тоски, сострадания, вины, утраты, и снова вины, вины…

«Как ужасно! — повторял он, прямо-таки корчась от стыда и отвращения. — Как ужасно! Надя, оказывается, знала, что он во Владивостоке — с этой… с Лизаветой. Каким же подонком я выглядел в ее глазах! — пишу ей полуприпадочные пылкие письма, с объяснениями в любви, и, одновременно же, возюкаюсь с краснодарской той станичницей. Нет. Нет, нет! Она все понимала . Она не стала бы носить с собой, читать-перечитывать те письма, если бы не поняла все правильно. Милая! Она понимала, что для меня — она — что-то другое — не только женщина…»

Он сидел у себя в номере — не сидел, валялся в кресле — и старался поскорее напиться.

От коньяка голова его уже глухо одеревенела, но мысли о Наде, знание того, что ее больше нет и никогда нигде не будет, Надино отчаянное вопленное одиночество в мире, которое сейчас было его одиночеством… — от этого некуда было бежать, негде спрятаться, это исжигало его изнутри!

Потом он решил вот что: непременнейше надо бежать куда-то, надо сей же минут отыскать Голобородьку и расправиться с ним, прикончить его, только так можно будет оборвать эту нескончаемую мученическую муку!

Он тотчас воодушевленно рванул из кресел. Ноги, однако, уже не держали. В мгновенье ока оказался почему-то на полу — в беспомощной и потешной позе жука, перевернутого на спину.

Попытался хотя бы голову приподнять, не получилось, и тогда во всеуслышание провозгласив, торжественно и окончательно: «Все!» побросал в разные стороны руки-ноги и затворил глаза, сдаваясь безоговорочно.

Его тотчас стремительно и безжалостно завертело — как космонавта на тренажере, сразу в трех плоскостях — и черный сон ахнул на него!

Стремительно засыпая, он успел лишь одно подумать: «Какая же ты скотина, братец!» — удивленно и удрученно, в самый последний миг пропадания: «Какая же ты скотина!»

Потому что не Надя милая, не скорбное воспоминание о ней явилось ему, а — пьяненькая неумытая Лиза-Лиза-Лизавета, которая стесненно и зябко подхихикивая, стягивала через голову жалкое драное платьишко.

— Эй! Как тебя там!..

Он оглянулся. Дело было в гостиничном буфете.

В углу за столиком стояла и смотрела на него глазами потерявшейся собачонки Лизавета — соседка по самолету.

Кроме бутылки мутно-желтого лимонада, в котором плавали какие-то белесые хлопья, перед ней на столе ничего не было.

Он подошел к ней.

— Привет! Как жизнь молодая?

— Лучше всех! — Она искренно, наверное, хотела, чтобы это сказалось и бесшабашно, и весело-независимо, а получилось совсем не так: чуть ли не с горестным всхлипом, жалобно и беспомощно.