Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Оказавшись в этой новой для себя, абсолютно чуждой для себя обстановке, ДэПроклов, повторим, не испытывал сколько-нибудь жгучих страданий — непреходящее грустное изумление не покидало его и жалость к своему народу, так стремительно и ловко облапошенному лагерными шулерами. Но не мог он избавиться и от другого, ликующего: он все-таки вырвался, он все-таки уже жил, он все-таки видел уже перед собой некое пространство для деятельной жизни!

С какой бы стороны ни рассматривал он то простенькое, но все же и вдоволь странное задание, которое ему поручили — отыскать на Камчатке автора подметных писем — он не мог углядеть в своей миссии чего-либо такого, что претило бы ему. Жажды мести в нем давным-давно уже не было, но и наказание, которому, скорее всего, подвергнется обнаруженный аноним, вовсе не вызывало в нем протеста. То, что наказание это может быть и очень жестоким, вплоть до… тоже воспринималось им без особо внятного протеста, и это несколько, признаться, смущало его, поскольку свидетельствовало, что не так уж далеко он ушел от тех, кто правил нынче бал и которых он скорее всего склонен был презирать, и что не так уж он чужд той сладко смердящей помойке, которая простиралась вокруг, — но он, лукавя перед собой, торопился как бы вынести за скобки это свое ощущение, списывая его на прошедшие пять лет даже и не растительной, а никакой жизни, в течение которых ой, сколь многое повыветрилось из него…

Сейчас на Камчатку летел ДэПроклов, мало чем похожий на ДэПроклова тогдашнего, он и вспоминал-то себя, тогдашнего, лишь усиливаясь памятью, преодолевая некую мозговую вялость, — и лишь тоска, тупо нудящая, ни на секунду не отпускающая, ставшая как бы фоном, — тоска знания, что Нади уже нигде нет, и лишь сердце, которое принималось вдруг сладко, юношески лепетать, едва вспоминалась Надя, — лишь это живо напоминало ему ДэПроклова прежнего, и его к нему горячо, родственно, неудержимо тянуло, как тянет к дорогому младшему братишке, с которым был в долгой разлуке.

…Сидели вокруг стола, и ощущение спокойного дружества соединяло каждого с каждым, сопрягало каждого с каждым. Потом позвонили в дверь.

С удивлением он почуял среди сидящих как бы дуновение легкого неудовольствия. Это не враждебность была, а быстрая легкая неприязнь к чему-то такому, что сейчас возникает, внося с собой чужое, и это почему-то надо будет всем терпеть.

— А вот и Игорек соизволили…

Среднего роста, довольно уже полноватый, молодой господин в серой тройке и строгом галстуке, демонстрирующий (в отличие от всех присутствующих) стиль, скажем так, немалой важности чиновника и соответственно этому костюмированный, соответственно этому руки потирающий, соответственно чуть утомленно всей честной компании улыбающийся, — вот такой господин появился в дверях прихожей.

ДэПроклову было смутно знакомо это лицо, время от времени мелькавшее, кажется, на факультете (но не рядом с Надей, это-то ДэПроклов запомнил бы) — когда-то, наверное, довольно приглядное лицо, но сейчас уже к одутловатости склонное. Лицо… (ДэПроклов несколько напрягся и с ходу, точно определил) комсомольского деятеля вторых ролей, уж приглядывающего себе ступенечку повыше, пожалуй, что и не на молодежной уже, а на партийной лесенке. Где-нибудь по идеологии… Да, разумеется, по идеологии, определил ДэПроклов, заметив значок Союза журналистов, горделиво мерцающий на лацкане. Ну, да — в практическом деле ничего не получается, таланту недохват (классные журналисты значок не носят), а фанаберия-то есть, а управленческий-то жар в душе так и зудит…

Пустяковый господин появился в их компании. Таких ДэПроклов определял сходу, как на рентгене, и относился он к ним с такой же, примерно, мерой терпеливой гадливости, с какой относятся, скажем, к вареной луковице, попадающейся в тарелке с супом.

— А вы разве не знакомы? — услышал он вдруг голос Нади.

— Да вроде бы виделись, — промямлил ДэПроклов, чуя внезапно атакующее его странное чувство катастрофы, жалости, разочарования, обиды за нее. — На факе, наверное? — «Господи! Неужели?..»

— Это — Игорь. Мой муж. А это — Дима Проклов, наш гость из Москвы, тоже журналист.

Тот попытался улыбнуться вмиг посеревшим лицом.

— А-а… Это вы сегодня звонили?

— Звонил. — Проклов все же еще не мог выйти из ошеломления. — Но об этом мы потом поговорим.

Он глянул на Надю и услышал, как она напряжена — на грани острой, опасной — ожидая, каким будет следующее слово. «Бедолага, ох, бедолага! За что же тебе такое?» — мельком подумал он и сказал Игорю: