Евгений Комарницкий - Эныч

Отойдя к стене, Кувякин прислоняется к ней спиной. Заводит руку за спину.

— Что за студенты такие веселые?

— Да не студенты. Диссиденты, — Пархоменко ковыряет в ухе пальцем. — Ведь у меня как в жизни сложилось… Сам-то я местный. Из этого города. Пришел из армии, думаю: что делать? Поехал в столицу. Поступил в медицинский. Стал все больше и больше размышлять о нашей действительности. А тут еще практика такая: санитар в психиатрической клинике имени Хорватского. Там-то я и прозрел окончательно, — лицо Пархоменко серьезнеет. Он перестает ковырять в ухе. — Столкнулся с новой для меня категорией людей. Тот же Тюкин. Академик. Отец кислородной бомбы. Лауреат Нобелевской премии…

— Какой-какой премии?

— Нобелевской, — говорит Пархоменко. — Сто тысяч долларов отваливают тому, кто лучше всех за мир борется. Ох, и уважали Тюкина Всеслава! Как передача — так шоколадный торт. Он шоколадные торты до ужаса любит. Но только свежие чтобы были. Один раз, помню, торт администрация на полтора часа почему-то задержала, и тот ему черствым показался. Так он — вот что значит принципиальный человек! — бросил этот торт на пол и давай ногами топтать. Топчет и приговаривает: «Заявление. К мировой общественности. В нашей стране все больше и больше разворачивается деятельность репрессивного аппарата против лучших представителей русской интеллигенции». Язык у мужика, скажу я вам, подвешен что надо!

Пархоменко переходит в другой угол. К Энычу. Продолжает:

— А Ишманов!.. Тоже умный человек. Сознательно отказался от больших чинов. Всю жизнь провел возле мусорных бачков. В подвале. Там и родилась у него идея об избранности нашего народа-Дяденосца… Или Чумовских. Тот вообще хождение по мукам совершил. Сам он из Таганрога. Бывший редактор областной газеты «Спортсмен Приазовья». Допустил опечатку в шапке. Написал: «Планы партии. Точка. Планы народа». А нужно было поставить тире. Получилось, что у партии планы одни, а у народа — другие. Историю, конечно, замяли. Но он не успокоился. Начал в обком ходить. Доказывать, что ошибка допущена им неумышленно. В обком его пускать перестали. Тогда он — в Москву. В ЦэКа. Из приемной его прямиком в психушку отправили. В клинике и пришла к нему в голову мысль выпустить собственную самиздатовскую газету «Борец Приазовья». Ушлый был конспиратор. Чтобы никто не догадался о его планах на будущее, оформлял в отделении стенгазету «Больной, к коммунизму!»… Но больше всего я любил беседовать с юношей Пашей Каском. Тот все время Дядю искал. В себе. В людях. Во мне. Под подушкой. До психушки он по пивным ходил. Вел религиозную пропаганду. Утверждал, что Ленин — антихрист и немецкий ставленник…

— Ленина не трожь! — предупреждает Эныч. Шумно сопит.

— Да, Алик, — заводит вторую руку за спину Коля. — Ты это зря трогаешь… Эныч, ты скоро там?

— Пашу взяли, — продолжает невозмутимо Пархоменко. — В клинике он помимо меня общался со многими. Один террорист, который возле гостиницы «Полтава» трех шведов топором изрубил, проломил Каску голову табуреткой. Паша выжил, но стал почему-то злым, раздражительным и тайком в туалете ел кал. Я решил, — Пархоменко снова принимается ковырять в ухе, — помогать этим людям в их борьбе. Взял у Тюкина телефоны западных корреспондентов, чтобы ставить их в известность о судьбах этих мучеников. Стал звонить корам. Встречаться с ними. Поразила меня их бездушность и незаинтересованность в наших делах. Все, как один, интересуются только Всеславом Тюкиным. Спрашивают: как спал? как покушал? какое у него настроение? что он сказал утром? в обед и вечером? А когда про случай с черствым тортом узнали, страшно возмутились произволом администрации, восхитились мужеством узника совести и тут же всем скопом рванули к телефонам. Один американец — Биллис — зацепился за бетонную урну и головой пробил крыло своего «Фольксвагена»… А однажды пошел я на встречу с Колей Милетичем из «Франс Пресс». За мной, как всегда, пятеро или шестеро гэбистов увязались. Прихожу к театру Кукол и Жучков на Садовом. Жду. Час, два. Зима, холод, я — на улице. Внутрь, в фойе, не захожу — боюсь проглядеть корреспондента за густым снегопадом. Вдруг вижу: Милетич стоит за стеклом, в фойе, с какой-то девицей и что-то ей рассказывает, показывая на меня пальцем. Я зашел. Говорю: «В чем дело? Ты меня видел?» Он говорит: «Да». Спрашиваю: «Почему же ты сразу не вышел?» Он объясняет: «Приехала знакомая из Франции, которая живых диссидентов ни разу не видела, и ей интересно на них посмотреть». Ах, думаю, паразит. Развернулся и ушел. С тех пор с этой западной шушерой я дел не имел.