Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)

Мать Яна сидит с фермершей в гостиной. Они рассматривают фотографии, лежащие на столе перед ними.

«Ян?»

Фермерша открывает дверь, ведущую в каморку и кричит наверх.

«Он, вероятно, уже в сарае, — говорит она моей маме. — Это всё его, он не говорит ни о чём другом».

Она показывает моей маме фотографии.

«Иди и посмотри, где он», — говорит она мне.

«Трудно поверить, что он грезит коровами и овцами. Он, определённо, хочет стать фермером».

После этой фразы она разражается хохотом.

«Он — настоящий мальчик». Я ясно вижу это на её лице. Что значит быть настоящим мальчиком?

Двор. Я вижу его словно через временную перспективу: свет, падающий из-под черепичной крыши, светло-коричневые, плохо пахнущие навозные лужи, кое-где по углам бурно разросшиеся сорняки, глухие звуки из конюшни — всё это настигает меня и я на мгновение холодею: стою ли я тут в последний раз?

«Как здесь хорошо, — говорит моя мама. — Не лучше ли было тебе жить в крестьянской усадьбе, со всеми этими животными?»

Это сердит и злит меня.

«Лааксум намного лучше, и там не работают всё время. И я часто хожу на море», — усердно добавляю я.

Мы идём на беспорядочный стук к высокой конюшне и видим Яна стоящим в пыльном углу на коленях и не спеша прибивающим несколько досок.

«Привет, — пыхтит он. — Это будет загон для телят».

Он встаёт и ставит ботинок на своё творение. Как настоящий мужик, он высмаркивается, обтирает руки об свой комбинезон и протягивает руку моей матери.

«Здесь всё по-другому, чем в Амстердаме. Как вам?»

Я поражён тем, как он говорит с моей матерью — как взрослый, спокойно и немного небрежно. И она по серьёзному относится к его словам.

Возникший разговор вызывает у меня ревность. Если бы Волт был бы здесь, то они могли бы видеть, что я тоже взрослый, и у меня есть большой друг, который занимается мной.

«Эй, ты, — Ян фамильярно толкает меня, и я вижу его глаза прямо перед моими. — Через несколько дней мы поедем домой. На лодке, моя мама находит это забавным».

Он по-дружески колотит кулаками по моим рёбрам и в приливе радости обнимает меня за шею.

«Вы отлично сблизились, — говорит моя мама. — Определённо, вы вместе придумали массу проказ, не так ли?»

«О да, массу», — Ян улыбается во весь рот.

«Не правда ли, Йерун?»

Через поля мы идём к Вамсу. Жар солнца и лабиринт канав и заборов — «нет, мама, это не быки, это коровы!» — делает нас усталыми и размякшими.

«Я хочу присесть», — говорит мама.

Я иду вдоль канавы — хочу найти для неё яйцо чибиса или утки.

«Брось это, — кричит она, — иди и сядь рядом, я не хочу никакого яйца».

Она почти скрывается среди высоких подсолнухов и зарослей травы и удивленно указывает на всех этих маленьких жучков, проворно шныряющих в чистой воде среди пятен ряски.

«Не хочется отсюда уезжать», — вздыхает она.

«Папе тоже нужно было приехать сюда».

Она собирает букет цветов, желтых и белых, с метёлками камыша и розовым клевером, и с этой охапкой цветов, в своём жёлтом платье, идёт по лугу, а затем и по деревне. Неожиданно, у меня появляется гордость, что я иду с кем-то: смотрите все — это моя мама!

Церковь, перекрёсток, школа — дальше я идти не хочу.

«Что с тобой такое, не будь таким раздражительным, — говорит она. — Я хочу посмотреть на мост, мне о нём Мейнт рассказал».

«Но мост больше не разрушен, — упорствую я, — он уже давно отремонтирован. И это слишком далеко, нужно идти через всю деревню. Нам надо возвращаться домой».

Молча мы возвращаемся по извилистой дороге в Лааксум и я вспоминаю место, где мужчина с велосипедом оставил меня, когда возвращался назад, за моим забытым чемоданом. Но я не рассказываю ей об этом.

Мем ставит вянущие цветы на стол и периодически смахивает с него осыпающиеся лепестки и цветочную пыльцу. На углу лежит мой раскрытый чемодан, из которого моя мать вынимает вещи и относит, складывая в велосипедные сумки. Я хочу забрать с собой и свои деревянные башмаки, я настаиваю, но они не помещаются.

«Тогда я не сниму их до завтра».

«Но они не помещаются, сокровище моё, — говорит она. — Ты же сможешь без них в Амстердаме, или нет?»

Обиженный, я выхожу из комнаты и Мем идёт следом.

«Возвращайся, — говорит она. — Не спорь, твоя мать только что приехала. Ты слишком разошёлся».

Я стою в одиночестве у забора и смотрю в сторону церкви в Вамсе. Во мне возникла непонятная боль, тоска, давящая на меня и громко плачущая во мне. Я хочу оставаться тут и ждать, стоять до тех пор, пока запахи земли есть во мне, до тех пор, пока пока я не наполнюсь энергией почвы под моими ногами, травянистые корни которой изборождены копошащимся множеством насекомыми. Я хочу остаться частью этой среды, частью земли, на которой я лежал с ним, ощущая его кожу, вдыхал его запах, чувствуя, как тепло другого мужчины устремлялось в меня, когда он бился об меня, стонал и овладевал мной.