Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)

«Какой прекрасный праздник, — говорит Мем, — и прекрасная проповедь, я давно такой не слышала от пастора. И так много людей у церковных дверей».

Пики прислоняется к моему стулу и раскачивается. Темнота, словно вода, бесшумно заполняет комнату и окутывает нас. Диет ставит заварочный чайник на стол и расставляет чашки. Пар от чайника поднимаются вверх серыми клубами.

«Получим ли мы теперь по кусочку шоколада?», — спрашивает Пики.

Солдат сидит возле меня на корточках как животное, бдительное и грозное. Испуганно я смотрю на Хейта.

«Ты попроси Тринси, это она получила его от американцев. Она должна разрешить».

Хейт придвигает свой стул за столом поближе ко мне.

Я всё ещё вижу солдата, голого и большого.

«Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам» [37] Матф.7:7. , — продолжает Мем.

«Мы долго просили, не правда ли, мои сладкие? Как часто мы просили Бога, чтобы закончилась война. И теперь это свершилось!»

Маленькими, осторожными глотками она пьёт чай.

Палец, который перемещается с его члена к моему рту и прикасается к моим губам.

Мне становится плохо и я с трудом глотаю.

«Что имел в виду пастор, когда сказал, что мы открыли наши сердца освободителям, что они гости в наших душах?»

«Ибо через него некоторые имеют дома Ангела, даже не зная об этом», — старательно отвечает Мейнт.

Я сжимаю ноги вместе, чтобы больше не чувствовать их дрожь, и напрягаю свой живот; мне нужно подумать о другом.

Хейт смотрит на меня.

«А где был ты, мой мальчик, в этот прекрасный день?»

Я соскальзываю со стула, радуясь, что могу двигаться, и становлюсь рядом с ним.

Он ломает шоколад Тринси и аккуратно собирает все эти куски опять в серебристую бумагу.

Я иду к двери.

«Мне надо выйти».

Темнота снаружи обволакивает меня, она приглушает звуки накатывающегося на берег моря, вдалеке слышен резкий, короткий ночной крик чибиса. Овцы стоят рядом друг с другом, сгрудившиеся в серую кучу перед забором и издающие человеческие звуки, бормотание и покашливание. Вдали видны пятна светящихся окон.

«Бог, — говорю я и надеюсь, что он слышит меня, — пожалуйста, если солдат — мой друг, то сделай так, чтобы я всегда был рядом с ним. И пожалуйста, пожалуйста, чтобы никто об этом не узнал».

Холодом тянет по моим ногам, я чувствую его своими согнутыми, застывшими коленями.

«Я всегда буду ходить в церковь и всегда молиться, я обещаю. Если бы он только забрал меня с собой…»

Я слышу, как в доме открывается дверь, выпуская на мгновение наружу поток разговаривающих голосов и тут же прекращая его.

«Йерун?», — вопрошает Тринси.

Я молчу и затаиваюсь в темноте; рука под рубашкой болит и я осторожно тру больное место.

Она делает несколько шагов и смотрит за углом, затем идет в кухонную пристройку.

«Волнуется, — думаю я, — но это ничего не значит, у меня только один друг».

Неожиданно я ощущаю себя счастливым. Сейчас он в палатке и возможно думает обо мне, или сидит с солдатами за столом и, может быть, пишет мне письмо. Я нащупываю бумажку в кармане и крепко обхватываю её пальцами. Завтра он будет купаться вместе со мной, я увижу его вновь и у меня не будет больше страха перед ним. Он — освободитель и выбрал меня, вероятно, даже, с Божьей помощью. Я благодарен Тебе, Бог.

Со слышимым взмахом крыльев над выгоном низко скользит молчаливая тень. Я иду к канаве и смотрю в направлении Вамса.

Где-то там мост, где-то там палатки. Мне хочется кричать в темноту, над тихой землёй, или встать на колени в траву, или сделать что-нибудь ещё.

Мем рассержено зовёт меня, я делаю вид удивлённой невинности. В тепле дома я, дрожа, раздеваюсь и ныряю в постель прежде, чем Мейнт может заметить рубашку с пятнами и мою порезанную руку. Я утыкаюсь в стену.

Его зад у моего лица, голый и бесстыдный, за который я хватаюсь и обнимаю, эти спасительные округлые части, удерживающие меня над водой…

Кровь начинает пульсировать во мне, моём горле и на губах. Во сне я чувствую как в альков забирается Мейнт и прикрывает дверь как можно тише. Никто и ничто не мешает мне в моих снах…

Ночью я почти не сплю. Всякий раз, когда я поворачиваюсь, то просыпаюсь от боли в руке. Когда я думаю о солдате, то в моей голове словно открывается лючок и я отчётливо вижу, как будто всё это происходит сейчас, всё то, что делал он со мной. И если не закрыть этот люк, то я ощущаю себя виноватым.

Не следует целоваться — это плохо. Я никогда не был целуем кем-нибудь, кроме своих домашних, да и то коротко, мягко и в щёку.