Геннадий Головин - Покой и воля

Господи! Каким унынием худосочной серенькой жизни, каким затхлым одиночеством веяло от нее всякий раз! — сердце застывало…

Она была ретушером, брала на дом работу для какого-то загорского фотоателье.

…Подошли к лилькиному забору.

— Видишь?

Снег перед домом действительно лежал нетоптанный.

— Ну? Будем?

— А че делать? Калитка-то, видишь, изнутри заперта.

Подергали калитку. Один перелез через забор, ему дали фомку. Труда не составило выдрать замок вместе с петлями. Боязливо пошли по дорожке, которая обозначена была под снегом как неглубокая, неширокая канавка.

— Видишь?

В узком просвете меж занавесками желтенько светила лампочка. Кто-то плюнул: «Ежу понятно…»

Вошли на открытую террасу. Прогнившее половицы круто скатывались в прогнивший угол. Скучное барахло громоздилось свалочной грудой: картонные подмокшие коробки, ржавые ведра, пухлым рулоном кое-как скрученная грязная полиэтиленовая пленка с теплицы, ломаные стулья…

— Повесилась, небось. А мы тут…

— Возьми-ка дрын лучше. Собаки выскочат — они у нее психованные.

Один стал прилаживаться фомкой. Остальные встали с колами наготове.

Собаки загавкали. Но, странно, не было обычного для лилькиных собак остервенения в их лае. Скорее — нетерпение: «Ну, давай! Открывай же!»

Тот, что с фомкой, хекнул и быстро распахнул дверь, дверью же себя прикрывая.

С освобожденным и как бы даже страдальческим лаем собаки вывалились на террасу, радостно сунулись в ноги.

— Куд-да?! — Лосика огрели по боку, и он покатился в сад. Афродита и Ярило уже были там и торопливо, жадно, ненасытно хлебали снег.

Когда шагнули в комнату, в ноздри ударило отчетливым запахом бродящей помойки, дерьма и еще чего-то такого, отвратительного, торжествующе гнилостного, что воняло как бы и не смешиваясь с остальной тухлятиной, а как бы подчеркнуто само по себе.

Свет слабенькой лампочки тихо отражался в грязно-серой воде, наполовину заполнявшей корыто, стоящее на двух табуретках.

В тени корыта на полу сидела Лилька, сильно привалившись к одной из табуреток.

Кто-то тронул ее и тотчас, матерно выругавшись, отскочил! Со странной готовностью Лилька кувыркнулась набок, издав тупой окоченелый стук при падении о пол, и теперь стала лежать на полу, на боку, по-прежнему сгибая ноги в коленях и подбородок прижав к груди.

— Нда… — озадаченно сказал, глядя на нее, обладатель фомки и стал прикуривать, но вдруг — торопливо гася спичку, выскочил на террасу.

Другие уже стояли там.

— Меня аж замутило… — сильно конфузясь, сказал тот, что с фомкой.

— Тьфу! — плюнул другой. — Тьфу! Ты когда-нибудь бывал у нее? В доме?

— Не…

— Вот… тьфу! Разве ж так можно жить?! Человеку? — его даже передернуло.

— Пойдем звонить. Теперь-то они приедут.

И все дружно, с облегчением пошли на улицу — собак как ветром сдуло — невнимательно притворив дверь, за которой на замызганном собачьими лапами полу в тени от корыта с грязномыльной спокойной водой, уютно свернувшись в позу эмбриона и, казалось, уснув, осталась дожидаться их Лилька, более всего похожая сейчас на серый неряшливый куль, плохо приметный в толкотливой унылой тесноте комнатенки, образованной глупейшим бестолковым множеством табуреток и стульев, — по преимуществу кособоких и колченогих, — столиков, покрытых клеенчатой грязной и даже на вид липкой дранью, крохоборским изобилием коробок, коробков и коробочек, ящиков, узелков, пакетов и газетных пожелтелых свертков и заставленный, где только возможно было, десятками немытых банок, пустых бутылок, грубо вспоротыми жестянками из-под консервов, немытыми чашками, стаканами и кружками, тарелками и мисками, — и все это, как грязным прогорклым салом, было обволочено тускленьким светом из-за занавесок, которые от пыли и древности висели на мутных окошках совсем уж гардинными складками…

Блеклыми, уже почти бесцветными (но все же угадывалось, что голубенькими) глазами печально взирал на Лильку Олег Стриженов с линялой обложки «Советского экрана», небрежно и криво приляпанной прямо на обои, уже тоже до мертвенной бледности выцветшие, напрочь потерявшие даже и подобие рисунка и украшенные лишь ржавыми потеками давних и недавних протечек.

В ужасе, в панике, чуть не бегом ли возвратился я к Кольке — мирно спящему в аккуратненькой беленькой своей постельке и вкусно причмокивающему пустышкой — было видно, что он смакует картины сна, отдохновенно, удовлетворенно и чуть слышно попыхивая при этом губами.