Максим Матковский - Попугай в медвежьей берлоге

Доктор – настоящая скотина. Я чуть было не разболтал ему о своем первом и единственном сексуальном опыте. Девственность я, дамы и господа, потерял в школьной гардеробной, а помогла мне в этом пьяная учительница пения. Хотя помощница из нее была не ахти, она лишь изредка просыпалась, наблюдала пьяным блуждающим взглядом за моими потугами и засыпала. Буквально за секунду, вдали от дома, в забитой Ракке, в кабинете арабского доктора передо мной пронесся школьный выпускной. Я словно откупорил законсервированную банку шестилетней давности. Кто бы мог подумать. Итак, она первая зацепила меня после медленного танца, я уже направился домой, и спустился на первый этаж, и практически вышел из проклятой школы навсегда, но тут из-под земли появилась учительница пения – сорокалетняя мегера с крепкими, мертвенно белёсыми ногами. Она схватила меня за отцовский галстук и увлекла в подсобку. Мы закрылись изнутри и принялись обслюнявливать друг друга. Когда я стянул с нее блузку и начал целовать ее морщинистые, обвисшие, увитые венами, будто проволокой Палестина, титьки, она плюхнулась на скамейку, раздвинула ноги и сказала:

– Давай, пой, ты всегда плохо пел. Я видела, ты не пел, ты только рот открывал и делал вид, что поешь, как окунь… Ты и гимна до сих пор не выучил?

– Не выучил, – признался я и опустился на колени, дабы раскрыть для себя еще одну тайну.

– Ты не любишь страну? Давай, спой мне…

В кабинете доктора я прислушивался к ливню и проклинал себя за то, что поддался тогда и пошел с ней. Ведь я мог убежать? Запросто! Но я не хотел показаться трусом, мне всегда важно, что подумают обо мне люди! Губительная вера во мнение людей! Сам себе же я не важен, главное, что скажут люди. И что она сказала? Она сказала мне:

– Прости, если сможешь…

Внезапно меня всего начало трясти, дыхание сбилось, а лоб покрылся холодной испариной. Почему только сейчас я припомнил ее слова? Прости, если сможешь? Прости за что?! Какого черта? Или она была так пьяна, что не соображала, что мелет? Может, она сказала это в бреду и фраза вовсе не была адресована мне?

– Что с вами? – спросил доктор.

– У меня очень плохое предчувствие…

– Не волнуйтесь, – успокоил меня доктор и усадил на кушетку.

– Доктор, можно вам кое-что рассказать? – спросил я.

– Ладно, – неохотно согласился он, и, лежа на кушетке, я выложил ему всю историю с потрохами. Он внимательно выслушал и сказал:

– Повтори, что она тебе сказала?

– Она сказала мне: прости, если сможешь…

– Хм, действительно, странная фраза, очень странная… может, она вас укусила случайно или причинила боль?

– Нет…

– Может, она вам плохие оценки ставила или из класса выгоняла? Или ругала?

– Нет, – ответил я. – Она ставила мне только пятерки.

– Хм, действительно странно. Вот же женщины, черт их разберешь, можно с ума сойти, пытаясь понять, что женщины имеют в виду. Говорят они одно, а подразумевают другое. Аузу би лля! [21]

Следующих четыре дня я провел в бреду. Мне было плевать на работу, плевать на директора и его крики, он водил меня за собой на поводке по станции, знакомил с арабскими специалистами и специалистами из России, мы шатались по кабинетам, мы прошли сотни кабинетов, где я чисто машинально открывал рот, потому что люди требовали от меня открывать рот. Возвращаясь домой, я не покупал ни еды, ни питья, воду я пил из крана и ложился спать. Ребята пытались понять, что со мной происходит, они списывали мою молчаливость и крайне удрученное состояние на акклиматизацию. Они зазывали пойти прогуляться, выпить и поиграть в карты. Я лишь мотал головой и говорил, что очень устал и хочу спать. Кроме как об учительнице пения и о злосчастной ночи в школьной гардеробной, я больше ни о чем не мог думать. Краски жизни померкли, ничто не имело значения. Обреченно я ждал звонка из госпиталя, ждал утром, ночью и днем, я практически не спал, а если засыпал, то мне снилась учительница пения и одноклассник Дима, мы втроем были в подсобке, Дима указывал мне, как надо двигаться, что куда совать и за что дергать. Безумная учительница пения же просто хохотала. Я вспоминал школьные сплетни, поговаривали, будто она крутила шуры-муры с физруком, и с завучем, и с трудовиком, и с учителем черчения, и даже с директором, и с кем она только не крутила свои шуры-муры. Да она на каждом уроке садилась на стол и раздвигала ноги, чтобы ученики могли полюбоваться ее розовыми трусиками.

На второй день после посещения госпиталя в комнату зашел Андрей Павлович и, глядя на меня сверху вниз, соболезнующе покачал головой: