Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Номер не очень большой, но уютный, с одной широкой кроватью.

Я включаю кондишн и сажусь в кресло.

Мне хочется курить и мне хочется в душ.

И мне хочется на ужин, а вот Майе хочется только одного: спать.

Я начинаю убеждать ее в том, что поесть надо и она соглашается.

Вещи разберем потом, говорит она, сейчас я слишком устала.

Я тоже устала, но я хочу принять душ и переодеться.

Я открываю сумку и достаю то, что можно надеть и не глаженным.

Белые брюки, которые не мнутся и майку с короткими рукавами серебристого цвета.

Я иду в душ и долго плещусь, смывая с себя дорожную грязь.

Когда я захожу в комнату, то вижу, что Майя лежит на постели, сбросив с себя одежду, она совсем не стесняется того, что я вижу те самые белые пятна, из–за которых мы и оказались здесь.

Мне хочется обнять ее и прижаться к ней, мне хочется провести рукой по ее рыжеватому, небритому лобку.

Точнее сказать, подбритому, но не выбритому.

Я опять вспоминаю о том, что вот уже какой день хочу побрить себе ноги.

Майя идет в душ, а я начинаю одеваться.

Я меняю трусики и решаю, что лифчик не надену — я слишком устала сегодня весь день быть в лифчике, пусть грудь дышит, хотя бы под майкой.

Когда Майя выходит, то я уже готова и жду ее на ужин.

Она одевается, а я смотрю, как она делает это.

— Ты меня смущаешь, — говорит мне она.

Я не отвечаю, я просто подхожу к ней и провожу ладонью по ее левой груди.

— Не надо, — говорит Майя, — а потом, как–то странно улыбнувшись, добавляет: — Не сегодня, ладно?

— Ладно, — говорю я, и повторяю это же самое слово, когда мы вернувшись после ужина, сразу ложимся спать, так и оставив вещи не разобранными.

Она лежит на своей половине нашей широкой двуспальной кровати, скинув с себя всю одежду и накрывшись тонким, аляповато–цветным одеялом с монограммой отеля, вытканной в правом нижнем углу.

Я поворачиваюсь к ней и смотрю в ее глаза.

Она улыбается мне, а потом говорит тем же спокойным, что и перед ужином, тоном: — Не надо, не сегодня, ладно?

— Ладно, — повторяю я и сама закрываю глаза, пытаясь уснуть, вот только — в отличие от Майи — у меня это не получается.

И я встаю, снова одеваюсь, беру с собой пачку сигарет и зажигалку, а потом вдруг лезу в сумку и достаю так и не убитую мною до конца вчерашним утром книгу человека, которого последние дни считаю своим отцом.

Я спускаюсь вниз, в лобио, спрашиваю на рецепции все у той же приветливой русскоговорящей пожилой еврейки, где выход на пляж, и иду прочь из отеля, дохожу до груды шезлонгов, выбираю один, сажусь под ближайшим фонарем, смотрю на красновато–желтую луну и вдыхаю в себя теплый, отчасти душный и такой странный воздух Мертвого моря.

Я не знаю, догадывается ли он сейчас о том, что я — его судья, как, естественно, абсолютно не представляю, знает ли Н. А., готовясь к операции в своей больничной палате, что Майя собирается завтра с утра в Иерусалим не только для того, чтобы молить бога о его, Н. А, выздоровлении.

Скорее всего, прислонясь к холодному камню самого знаменитого в мире надгробия, она тоже будет советоваться с Ним о том, какое решение ей вынести.

Я закуриваю, поудобнее устраиваюсь в шезлонге и открываю захваченную с собой из номера книгу.

Небольшой ветерок, дующий со стороны иорданского берега, несет с собой какие–то незнакомые и терпкие, хорошо настоянные на знаменитых местных солях запахи.

Вот только если я хорошо знаю, какой приговор могу вынести сама в отношении собственного мужа, то что решит Майя в отношении Н. А. — это мне неведомо.

И я не думаю, что она скажет об этом завтра, по возвращению из Иерусалима.

ЧАШКА КОФЕ НА УЛИЦЕ ПОРТОФЕРИССА

оказалась для меня последней чашкой кофе из той, другой, не сегодняшней жизни.

Хотя вполне естественно, что я об этом не то, что не знал, но даже и не предполагал, что такое возможно, как никогда не предполагал, что есть в Барселоне такая маленькая улочка — Портоферисса, что значит то ли Портовая, то ли — ведущая к порту, и это правильно: если идти по ней все вниз и вниз, то можно, пройдя сквозь резкие тени Готического квартала, оказаться у берега, оставив за собой и собор, и тяжелые квадраты дворцовых зданий, и даже статую Колумба, хотя до статуи идти проще по бульвару, известному во всем мире, как Рамбла, прямо, никуда не сворачивая, от площади Каталонии и до моря, утыкаясь в спину статуи Колумба, лицом смотрящего на бетонные волнорезы и на причалы, с пришвартованными к ним океанскими лайнерами, собирающимся идти то ли в сторону Марселя, то ли наоборот — минуя Гибралтар, через Атлантику, совсем к другим берегам.