Михаил Попов - Ларочка

Явились тихим табором армяне, среди которых армян было не большинство. Было слышно, что они все тихо, но страстно болеют за Карапета. Незадолго до этого уволенного.

Пызин стоял в сторонке и один. Он никому из близких не позволил придти, хотя по слухам, никто особо и не порывался. Все же отстаивать честь битой физиономии через судебную тяжбу не рыцарство.

До того момента как всех должны были пригласить внутрь, в тесные помещения районного суда, оставалось еще несколько минут. Карапет Карапетович достал из кармана какой–то журнал, долго листал, оказывается, искал нужную страницу. Ему сунули в руку ручку, он что–то стал писать на открытой странице. Поднял голову в огромных очках, нашел фигуру бывшего шефа и вдруг побежал к нему через опасный для передвижения двор, напоминавший бывшее минное поле, прямо так, с открытым журналом, ловя на него безжалостные капли.

Стараниями друзей, считавших Карапета безусловной жертвой, была срочно напечатала в журнале «Работница» статья его о княгине Ольге, доказывающая, что Карапет Карапетович был все же хорошим специалистом по истории Древней Руси, с которым напрасно расстались из–за наглого комсомольского номенклатурщика.

Михаил Михайлович не сразу понял, чего от него хотят. В первый момент ему даже показалось, что его заставляют подписать какое–то письмо, или расписаться в книге каких–нибудь почетных друзей армянского народа. Когда понял в чем дело, выставил вперед ладонь, отказываясь от подарка. К чему все это?! Не надо!

Но не отступать же было Карапету. Раз уж он решил показать, что не смотря ни на что видит в своем бывшем шефе человека заслуживающего уважения, то он сделает это. Сообразив, что в раскрытом варианте журнал вручить не удастся, он захлопнул его, бросив внутрь и ручку, и сунул подмышку той руки шефа, что держала зонт. И быстро ретировался, слаломируя между кипящими от капель дырами в дне двора.

Суд прошел по предполагавшемуся сценарию.

Все сошлось на допросе Прокопенко. С него уже слетел хмель решимости, весь мед страдания за други своя, он уже сжевал в предыдущие дни, и теперь ему было тошновато. Бледнел, насильственно улыбался шуткам болельщиков из своей команды. Но все сделал исчерпывающе.

Да, ладонь.

Да, открытая.

Вот так открытая. Показал пятерню, картинно отведя, даже немного дурачясь, с трудом удерживаясь от улыбочки. Вот этим движением, по щеке. На абсолютную серьезность моральных сил не хватало. Русский человек (пусть и по фамилии Прокопенко), преступая закон, невольно начинает куражиться, потому что иначе не может преодолеть стыд перед собой, а потому со стороны выглядит особенно нехорошо.

Срок получился условный.

Пызин, проходя мимо Прокопенко, сделал ему под ноги сухой плевок. Воздушный поцелуй в негативном смысле. Отчего все болельщики стали Прокопенку обнимать, пожимать.

Тойво мудро посасывал трубку в сторонке.

Милован откупоривал бутылку шампанского, извлеченную как будто прямо из дождя.

Галка верещала.

К Михаилу Михайловичу подошел маленький худой армянин и потребовал у него свою ручку. Тот ничего не понял, он уже стоял у своей машины, уже считал дело закрытым, а тут… «Какую еще ручку?!» «Карапет Карапетович отдал вам мою ручку, где она?» «Какая еще ручка?!» «Ручка очень ценная, с изображением Арарата, ею подписывался журнал». «Какой еще журнал?!» «Вам подарили журнал «Работница». «Зачем мне журнал «Работница»! Я не знаю, где журнал!» «Извините, пожалуйста, но верните мою ручку».

Михаил Михайлович потянулся рукой к проходившему мимо герою процесса, тоже всячески обнимаемому дружескими руками.

— Карапет…

— Что?

— Тут какая–то ручка, журнал какой–то, я не понимаю…

— У меня есть не только имя уважаемый Михаил Михайлович, но и отчество.

Шеф выпучился каким–то безумным взглядом на бывшего клеврета.

Совместными усилиями ручка отыскалась.

Окончание неловкой истории тонуло в немного нервном веселье.

Вся команда поехала к Ларисе. Энгельс, Бережной, Лион Иванович, все, кто был настоятельно приглашен поболеть за нужный результат.

Без шефа, уехавшего с начинавшимся сердечным приступом.

И без серого Прокопенко, он отпросился к жене, и ему было позволено удалиться. Хохол сделал свое дело.

Волчок тоже был взят, даже не приглашен, а пришпилен к основному составу. Он знал, что заслуживает презрения со стороны истинных борцов с озверевшими номенклатурщиками, но помимо него (презрения) в улыбке и тоне Ларисиной речи обращаемой время от времени к нему, было и еще что–то. Какое–то властно–снисходительное дружелюбие, и оно, скорее пугало, чем успокаивало. Волчок бродил внутри общей победно–праздничной суеты — поимка такси, выбор парной свинины на рынке — и все глубже проваливался в понимание — попался! Как антилопа, которая еще внутри стада, но уже запримечена львицей.