Михаил Попов - Ларочка

А еще через день Стася позвонила сама и сообщила, что Виктория Владимировна умерла. Что? Как? Почему? — ответы были уклончивые. Мать и дочь тут же сорвались, и умчались на похороны в Белоруссию. Капитана Конева, естественно, не взяли. Да он и не рвался.

В доме остались одни мужчины.

Перков сидел в беседке за накрытым столом — соленья, сало, грибы. Как говориться — вечерело. В доме уютно горели окна, небо из густо–синего превращалось в черное, края редких облаков еще светились, и сквозь них было видно звезды. Поэт ждал капитана. Тот появился с бутылкой самогона и пачкой каких–то бумажных листков. Сев к столу, он подкрутил фитиль настольной лампы, и в беседке стало нестерпимо уютно.

— Что это? — Спросил поэт.

Капитан звучно вырвал пробку из бутылки.

— Ты знаешь, я думаю, она отравилась.

Перков сразу понял о ком идет речь.

— Да, понятно, старая, болела…

Капитан отрицательно покачал головой. Разлил по стаканам.

— Тут характер. Я то уж знаю. Если чего хочет — добьется, если не хочет, значит, не хочет.

— Как Лариса. — Сказал поэт.

— Порода.

— А Егор?

Николай Николаевич выпил, занюхал черной горбушкой.

— А что, Егор? Нет Егора.

Поэт тоже выпил.

— Чего полез?! Кому хотел доказать, доброволец! Его же должны были комиссовать, глаз–то не было!

Капитан покачал головой.

— Глаз–то именно, что бы. Вот глянь. — Он пододвинул к собутыльнику принесенные листы бумаги. На одном была очень по–детски изображена зебра и под ней крупно было написано — «Конь Матроскин».

— Смешно. — Сказал Перков, жуя огурец. — А это что? Медведь?

— Да, «Мишка кашалапый», потому что лапы у него в каше. А я думал, что у Егора проблемы с дикцией. С дикцией все было нормально, вот по зрению он был, конечно, инвалид, но как–то сумел всех там убедить, и его взяли.

— Очень, значит, хотел.

Перков взял третий лист. Там были изображены — мужчина, женщина и, почему–то, самолет. Сверху надпись: «Проводы камикадзе». Под фигуркой мужчины написано «сын», под фигуркой женщины «мать». Изо рта «матери» выдувается пузырь, внутри него написано: «береги себя, сынок».

Капитан снова разлил самогон. Они выпили. Капитан пустил мелкую, бесшумную слезу.

— Он, может быть, даже был талант. Может даже художник.

— Сын поэта всегда может быть художником.

— Настоящий мужик. Характер, нет то что… — Николай Николаевич имел в виду себя, но договаривать не стал. Перков не смотрел на него, и не старался понять, что он имеет в виду, у него был своя мысль.

— А вот интересно, мне, как отцу военного инвалида, полагаются же какие–то льготы?

— Что?! — Тупо посмотрел на него капитан.

— А то — злая судьбинушка, злющая. И жена, и дочка, и теперь вот сын — за что мне все это?!

Через полчаса, когда была допита вторая бутылка, капитан уснул, а поэт запел, подпирая квадратную голову с зажмуренными глазами.

— Прекрасное дале–еко, не будь ко мне жесто–око, жесто–око не будь!