Михаил Попов - Ларочка

Совершенно погасшая Лариса пробормотала. По описанию секретарши, ничего не сказавшей о возрасте гостя, она решила, что это Егор.

— Ждала. Но не тебя.

— Войти–то позволишь?

— У меня мало времени. — Сказала она, пропуская его в кабинет.

Михаил Михайлович оглядел собравшихся. Здесь были: Прокопенко, Волчок, Бабич, Милован. Последней прибежала Галка, теряясь в догадках, с чего бы это заинтересовались ею?

Шеф хмурился, прохаживаясь вдоль стола.

— Я должен с вами посоветоваться.

Собравшиеся переглядывались.

— Мне сейчас позвонили, какой–то незнакомый женский голос. Надеюсь, это не жестокая шутка.

Теперь никто не переглядывался, все смотрели на шефа.

— Дело касается Ларисы Николаевны.

— Сколько мы не виделись, Лара? — Гость оценивающе оглядывал кабинет, прошелся вдоль короткого стола для заседаний считая толстыми пальцами стулья. Сел в кресло с самым хозяйским видом.

— Много лет, и я бы не отказалась, чтобы ты снова пропал на столько же.

Гость грустно хмыкнул.

— Очень предсказуемая реакция.

— Раз ты все можешь предсказать, значит, должен был знать, что приходить не надо, зачем ты пришел?

Поэт Перков — Принеманский вздохнул, и вдруг обмяк в кресле. Начал медленно, слабосильно массировать на коленях свой скомканный, влажный плащ, намекая тем самым: видишь, что сделала со мной жизнь.

— Я пришел за помощью.

Лариса от неожиданности открыла рот. Он заторопился:

— Да, да, дело в том, что мне не к кому обратиться.

— Я была уверена, что ты давно уже сгинул, где–нибудь под забором.

— Да, Лара, я дважды был очень близок к этому. И именно что под забором. Покрутила меня жизнь на разные манеры. Я и завклубом был, и проводником, и в избиркоме работал, в области. Зоопарк сторожил.

— Ты же поэт. — С особым, прочувствованным презрением произнесла Лариса.

— Да, вот по этому поводу я и у тебя.

На лице у хозяйки появилась улыбка, как бы говорящая: ну–ка, ну–ка.

— Ты сначала объясни мне, как ты меня нашел?

Это ей и правда было интересно. Он тогда очень уж начисто исчез из ее жизни, ни ползвука о нем не доходило. Прошлое в этом направлении было как будто забетонировано. Но живой росток пробивается сквозь любое дорожное покрытие. Лариса презрительно взирала на это старое бледное растение.

— Как я тебя нашел? Очень просто. В одном хорошем доме дали адрес.

— В каком еще доме?!

— У Венедикта Дмитриевича, знаешь ведь такого.

— Как ты туда попал?!

В Ларисе было оскорблено самое сокровенное. Дом Поляновского она хранила в своем сердце как церковь высокого человеческого общения, прекрасно помнила, как непросто она сама туда проникала, а это жабоподобное жлобище просто выпрыгнуло из своего болотного небытия и сразу в алтарь! Нет в мире справедливости!

— Поэту повсюду есть вход. — Небрежно пояснил Перков, как будто уловил смысл ее возмущения.

Лариса медленно грызла свои губы.

— А почему ты мне чаю не предложишь, я же видел, у тебя там вон секретарша бегает.

— Это ты от робости хамишь, да?

Перков вдруг тяжело и глубоко вздохнул, переложил плащ на спинку соседнего стула, понурился

— Конечно. Хреновато себя чувствую, криз у меня был гипертонический, почки барахлят и давно. И задумался тихо так я — что после меня останется потомкам и друзьям? Собрал свои листочки, сложил в кучку, образовалась книжка. Она первая у меня, она же и последняя, наверно, будет

— «Мои пораженья»?

Поэт быстро, удивленно заморгал.

— Откуда знаешь?

— Я не знаю, я помню.

— А-а, нет–нет. То были «Мои любовные пораженья», я, кстати, принял твою опечатку, как родную. Она усиливает, и ты, вроде как бы чуть–чуть соавтор мне.

Лицо Ларисы перекосило.

— Спасибо.

— Да, ладно. Но теперь у меня совсем другое название. Я совсем другой смысл я вкладываю в слово «Пораженья». Оно идет не от поражения, как было, не от неудач в любви, а оттого, что я поразился, или был чем–то поражен до глубин натуры. Человеком, событием, чувством! Понимаешь? Я не оплакиваю свою несчастную, никому не интересную жизнь, но, наоборот, к миру рвусь с благодарностью, с восторгом почти!

— И ты решил, что я помогу тебе с изданием?

— Конечно. У тебя связи, Москва. Сдохну ведь, никто не вспомнит. А у меня… сын.

Он опять стащил плащ со стула и прикрыл им вытертые колени.

— Ну, на этот счет не волнуйся. Можешь считать, что у тебя нет сына.

Перков вздохнул с тяжеловесной покорностью, щеки лица его обвисли еще больше, и весь он стал насквозь дрябл и неизлечимо виноват. Прямо хоть жалей. Раньше хоть подловатая скандальность была в этом гаде, хоть что–то живое, а теперь хочется сравнить с гнилым одуванчиком. Тонкие ноздри слипаются от беззвучного шмыганья. Прогнать, конечно, можно. Соберется и уйдет, только это не будет самый лучший способ растоптать его.