Михаил Попов - Ларочка

Обычно, если преамбула так пышна, то сам спектакль разочаровывает. Но не в этом случае. Венедикт Дмитриевич Поляновский произвел на Ларису огромное впечатление. Огромный, худой, седой, улыбчивый старик в пристойно поношенном халате, шелковой свежей рубашке. Он приветливо принял молодых гостей. Они привычно протопали на кухню. Хозяина абсолютно не смутило появление винных бутылок из торбы Энгельса. Для себя он поставил чай. Впоследствии выяснилось, что он никогда не был пристрастен к вину, и спокойно переносил распивание его другими в своем присутствии. Как–то сам собой, еще в процессе откупоривания, завязался очень существенный разговор прямо с выходом на самые главные темы, как будто в этом доме всегда поддерживалась, как огонь в печи, необходимая умственная атмосфера. Стоило гостю переступить порог, и его охватывало — а в чем смысл жизни?

Лариса была как губка, даже отключила автопилот кокетничанья, и просто внимала. С первого раза в голове осталось мало, хотя голова и старалась. Русский путь, историческая роль православия, монархия и модерн, третий Рим или новый Иерусалим? Самым сильным моментом, кульминацией вечера было превосходное чтение пушкинского стихотворения «На взятие Варшавы», с посвящением — «русскому либералу».

Ты просвещением свой разум осветил,

Ты правды чистый лик увидел,

И нежно чуждые народы возлюбил,

И мудро свой возненавидел.

Как молния ударила в приподнятый винным парением разум.

Ты руки потирал от наших неудач,

С лукавым смехом слушал вести,

Когда полки бежали вскачь,

и гибло знамя нашей чести.

— «Чистый» лик — это вы ведь от себя, да? Там ведь квадратные скобки вообще–то. — Влез Энгельс, но Лариса так на него посмотрела, что ему стало стыдно за свою назойливую энциклопедичность.

Лариса прекрасно знала Пушкина, «Евгения Онегина» огромными кусками наизусть, даже лексически рискованную его лирику, но чтобы такое… Она засомневалась, спросить, или стыдно — где это напечатано. Но хозяин невольно пришел ей на помощь, рассказал, что после напечатания этого текста в сентябре 1831 года, у него была сложнейшая судьба. Какие гонения приходится претерпевать, при попытке заново предъявить его публике.

Лариса была поражена и восхищена. Она увидела, и глубочайше осознала — вот оно! Ничего не было удивительного в такой мгновенной реакции. Все последние годы ее бездумного, позорного бултыхания в жидком растворе мелкодиссидентсвующей жизни, в ней шло накопление нужных питательных элементов, они оседали на дне емкой души, и при попадания на это дно настоящего духовного семени, произошел резкий всход. Лариса ощутила что–то вроде тихой, просветляющей эйфории. Так далеко и глубоко стало видно, такая ясность соображения наступила, столько неразрешимых вопросов распутались сами собой.

Был и еще один момент, дополнительно очаровывавший ее как бывшую «упрямую дщерь самиздата»: Поляновскому удалось самого Александра Сергеевича сделать запрещенным автором. Еще со студенческих пор ее приучали к мысли — читать имеет смысл только то, что гонимо властями. Гонимость была свидетельством подлинности. Поляновский добившись такого свидетельства именно для этого пушкинского стихотворения, светом благородной подлинности осветил все начинающееся от него движение ума и души.

Она стала бывать у Венедикта Дмитриевича, сначала с Питиримом, явным любимцем хозяина, а затем и одна. И очень скоро эта сторона жизни сделалась для нее куда более важна, чем процесс Карапета. А стоило ему завершиться успехом, как она и вовсе забыла о существовании этого человека.

Был подписан приказ о назначении Ларисы Николаевны Коневой на должность старшего консультанта. Через час после этого приказа последовало два заявления от Голубева и Воробьева об увольнении по собственному желанию.

Михаил Михайлович безрадостно подписывая их поинтересовался, куда же пойдут его не самые худшие сотрудники.

— А вам не все равно? — Дерзко спросил всегда покорный Воробьев.

Шеф стерпел этот тон и даже попытался сохранить интеллигентность, и сказал, что нет, не все равно, ему приятно вспоминать годы совместной работы, и ему хотелось бы, чтобы такие хорошие работники, такие порядочные люди нашли себе достойное место и смогли…

— Успокойтесь, — Презрительно выпятив губу, сказал Голубев, — мы уже давно поняли к чему тут идет, и, конечно, подумали о запасном аэродроме.

— А, так вам давно уже здесь… — Михаил Михайлович щелкнул большими плоскими пальцами, подбирая слово.