Ольга Толмачева - Подружка

В магазине Светлана шла вдоль нарядных полок. Зашла купить вина. Зря что ли столько часов торчит в аэропорту. Долго стояла, крутила в руках бутылки. В вине она не очень–то разбиралась…

— Вот это возьмите, — посоветовал консультант. — Гранд резерв, 1998 год, Испания.

Света кивнула — поблагодарила, понесла к кассе. Купив, сразу же пожалела. Куда с бутылками? Руки заняты…

Что–то она разволновалась. Столько лет прошло… А ведь и правда интересно, что с Игорем стало… Жена, дети…

Почему–то кажется, у него должна быть дочь. Красивая девочка — нежная, трогательная, чувствующая. Замечательная… Разве может быть другая дочь — у НЕГО?

А жена? О! Её образ не имел очертаний. Воображению Светланы недоставало красок — так необыкновенна была женщина! Все, что она себе придумывала, рисовала в уме, казалось слишком тусклым для ЕГО любимой! Скудная, бедная палитра — образ не проявлялся. Поэтому жена представала в виде лёгкого облака — воздушная, невесомая, неземная, — только движение воздуха… Разве может быть подругому — у НЕГО? Как это у Цветаевой? «Соперница! Я не менее Прекрасной тебя ждала»*.

Аня дала убийственное определение её поступкам: нелогично! Все, что Светлана делала, как жила, лишено логики. Пугает и отвергает. И это её диагноз.

Маленькая, но умная девочка, как глубоко копает — видит суть!

Она вспомнила, как в своё время по–матерински пыталась внушить влюблённому сыну–десятикласснику, что объект его обожания — ленивая, наглая, нечистоплотная девица и ещё много чего хотела сказать по доброте душевной, чтобы предостеречь — осеклась на полуслове. Увидела перед собой наполненные слезами огромные глаза Антошки — близко–близко, его дрожащие губы, которыми он пытался и не мог — голос срывался — выдохнуть в лицо: «Мама, но я люблю её… ты понимаешь… — люблю…» — и она остановилась, и не посмела продолжить… Какая тут логика? Любит — и все сказано. Это нужно пережить, переждать, как стихийное бедствие, снежный занос. А если повезёт — как величайшее чудо.

Ей не повезло.

Тогда.

Света вышла из магазина и почувствовала в зале оживление. Прошло объявление, что прилетел самолёт из Праги и готовился к вылету борт в Дублин. Наконец–то! Она обрадовалась. Может, и над Москвой небо прояснилось.

По пути ей встретился бар. И здесь на высоких табуретах томились в ожидании люди. Захотелось чего–нибудь выпить.

Ловкий бармен вскрыл бутылку вина, налил в пузатый бокал, протянул попробовать. Вопросительно смотрел, излучая радушие, ожидал одобрения. Светлана тихонечко отхлебнула. Перестала дышать, вслушиваясь в аромат. Кивнула.

Что–то расклеилась… К чему воспоминания? Столько лет прошло…

Мы ничего не решаем — сама только что говорила. Все сверху… Судьба.

Неважно, как она к этому относится — никто и не спросит…

И ей грех жаловаться…

А разве она жалуется?

Она просто плачет…

Хоть эти слезы — её? Можно?

Вино вдруг показалось соленым.

Хорошо, что Аня не видит мокрых глаз, грязных подтёков — в бокал.

Хорошо, что в баре темно…

Хватит, уже большая… Большая девочка…

Все, чем она так гордилась в себе: отстранённость, бесстрастность… — бесполезно?

Пора уже… — Светлана глубоко вдохнула, как перед заплывом. — Пора посмотреть правде в лицо… Довольно! Пора признаться себе — хоть один раз, в эту ночь, вдали от дома, в аэропорту — почти на нейтральной территории, когда рядом нет чужих глаз, — признаться, что герой выбросил её из своей жизни, как фантик, ненужный хлам. И ни разу об этом не пожалел. Ни разу не вспомнил, не протянул руки. Не признался, что заблуждался на её счёт. Оставил наедине с фантазиями…

Был не на высоте…

И эта лужа под носом…

И мокрые щеки…

Да он давно уже не помнит о её существовании… Как будто не было — не жила.

Нет, все не так! Не с той стороны! Просто её нельзя было любить — ту сумасшедшую с тёмными косичками, похожую на обезьяну из Детского мира в коробке, которую она так и не отправила.

Представить себя — рядом с НИМ? Что он будет с ней делать? Каждый день?

Видеть то ликующие, то испуганные глаза?

Душа «спартанского ребёнка»* — зачем ему?

Не вылезая из постели, читать Цветаеву?

Даже обезьяну в коробке не вспомнит…

А она… звала, домогалась… Как стыдно!

И ревёт она сейчас не от любви — от чего–то другого. От того, что идёт время — и только вперёд, и ничего нельзя вернуть, отменить…

…От уязвлённого самолюбия, жалости к себе… ко всему миру… Ко всем этим людям здесь, в этом зале…