Евгений Гропянов - В Камчатку

Он осадил коня у избы Колесова. Выбежал слуга-коряк и принял поводья. «Судьба, — улыбнулся Козыревский. — Сбывается… Прав дядь Данила. Тогда Ломаев — сейчас я».

И он стремительно шагнул навстречу судьбе.

Степушка хотел все-таки предупредить Ивана, по тот, увидев его, улыбнулся и потянулся обнимать. Степушка утонул на широкой Ивановой груди. Иван погладил его по спине, и Степушке вдруг захотелось заплакать: он переживал то чувство, которое он давно забыл и которое выплыло невесть из каких миров — так могла приласкать только мать, а ее-то он и не помнил.

— Что поделываешь? — спросил, отстраняя его, Иван, и вглядываясь в голубые глаза. — Ты чегой-то печален. Уж не влюбился ли?

Степушка опустил глаза и покраснел.

Козыревский рассмеялся.

Степушка выбирал момент, когда можно было шепнуть: «Берегись!», но Колесов уже звал, и Козыревский, сказав: «Увидимся», оставил Степушку в ожидании.

Мармон, пыхтя от гнева, спешился у приказчиковой избы, когда пыль от Ивановой лошадки давно улеглась.

— Кешка! — крикнул он, вытирая пот со лба, размазывая по лицу грязь.

Выбежал тот же слуга-коряк.

— Ты чего коня не берешь! У-у, морда подлая!

Слуга-коряк виновато отступил.

— Побыстрей! — Лицо Мармона побагровело.

В это время из двери показался Степушка, писарь, душонка чернильная. Он дернул себя за редкую курчавую бороденку и сказал, не повышая голоса:

— Колесов велит не беспокоить. Жди — позовет.

Прощай, Большерецкий острог, твои нехитрые черные избы, землянки, сторожевая башня… Казаков высыпали провожать все, кто мог ходить. Солнце радовало. Оно плавно качалось на реке, будто удерживалось каменным грузилом. Престарелый архимандрит Мартиниан — его сплавили на батах из Верхнего острога — после молебна в церкви стоял тоже на берегу и крестил суда. Его поддерживали под локти двое казаков, таких же старых.

К морским островам отправлялось всего 66 человек: 55 казаков и 11 ясачных камчадалов, которых Колесов дал для услужения и охраны судов на стоянках. На двух судах поставили по медной пушечке.

Василий Колесов снял с трех острогов — Верхнего, Нижнего и Большерецкого — большую часть казаков, способных нести службу. Мармон, обиженный на Колесова, прислал казаков меньше всех, объясняя, что от него рукой подать до Тахтай Гирева, а тот непременно воспользуется малой защитой и нападет на острог, и тогда не миновать беды, и спрос будет, конечно же, с него, с Мармона. А на тихой Палан-реке у Кецая також пошаливают. Колесов, пораздумав, открыто недовольства не высказал: начни волокитничать с Мармоном, дело загубишь, но решил, как только представится случай, посчитаться с ним. А пока он челом бил в отписке-письме в Якутск воеводе Дорофею Траурнихту, о ясаке немалом сообщал, но тут же и предупреждал, что «от немирных иноземцев путь вельми тесен и прискорбен и выход тяжел, чтоб они, иноземцы, скопом своим, дорогою, видячи наше малолюдство, казны бы великого государя не отбили и нас бы со служивыми людьми не прибили». Он просил, чтобы впредь будущем 1714 году анадырский приказчик сын боярский Ефим Петров «прислал бы на Олюторскую реку анадырских жителей, служивых и промышленных людей, и ясачных юкагирей, к выходу нашему с ясачною великого государя казною, чтоб с теми служивыми и промышленными людьми и с юкагирами ту б камчадальскую ясачную казну оберечь и себя спасти».

Кровав путь камчатской рухляди. Никакая королева, иль герцогиня, иль боярыня не спросит, кто живот положил за черную лисицу, которая мягко греет шейку, шелковиста на зависть, которая возвеличивает род твой.

Кровав путь камчатской рухляди. Василий Колесов, приказчик не из трусливых, просил отсрочки на год, просил плачутись. Камчатский нос в 1713 году напоминал мешок, в который легко скользнуть и который за узкую горловину держит Тахтай Гирев (горловиной служил Парапольский дол с наезженной еще Владимиром Атласовым дорогой).

И все же казаки были нрава веселого, и веселость эта помогала жить.

Весна года 1713 ранняя, солнце жаркое, земля преет. Глухари по ночам токуют.

Верстах в трех от острога, в распадке, стоит тонкоберезовый лесок. Деревья, уставшие в долгую зиму держать тяжелые, плотные сугробы, будто распрямились, почки набухли и вот-вот лопнут. Некоторые уже и лист показывают, будто в кулачке что-то прячут, похвастать хотят.

Безветренная тишь. У вербы почки пушистые, как только что вылупившиеся птенцы.

Снег еще кое-где задержался. Подтаявший, крупнозернистый, ступишь и проваливаешься: снег недовольно шуршит, и следы остаются глубокие: впрочем, назавтра, наверно, они исчезнут: солнце припекает, особенно в лесу.