Алексей Петров - Голуби на балконе

— Да ну!

— Вот тебе и «ну». Любил я её, заразу. Сперва Саня Оса вокруг неё увивался, но я ему пасть начистил — он и отвяз. А когда в армию собирался, наказал ей ждать меня. Два года, Игорёк, всего два года! Шо это такое? Это ж — нет ни хера… Вернулся б — и зажили как люди. Батя обещал «москвичок» свой отдать…

— Не дождалась?

— Год писала, стерва. Я ей, сучке подзаборной, стишочки в библиотеке срисовывал… А потом мамаша в письме сообщила: окрутили твою Аньку, так шо забудь её, сынок. Я как раз в госпитале валялся с гепатитом. Ну, нажрался, в натуре, як свыня. А мне тогда не то шо выпить — пошамать нормально нельзя было. Прихватило меня снова. Чуть на тот свет не гикнулся.

— А водку где нашёл?

— С этим у нас затруднений не было. Не беленькую, так портишок завжды сыскать можно было. Полбатальона — на рогах днём и ночью, комбат — вечно кирной… У нас и песня строевая была: «Я сегодня там, где дают «Агдам»…

— Странно, — пожал плечами я. — Это же армия всё–таки…

Он посмотрел на меня лучистым долгим взглядом.

— Слухай, земеля, ты где служил?

— Не служил я. Месяц сборов под Рязанью и всё. Врачи мы.

— Да, свезло вам…

— К тому и стремились. Боялся я эту армию, как чуму. Слабоват был… Суди сам: подтягивался всего два раза, больше километра пробежать не мог, на НВП, в школе, стрелял всё больше мимо денег… А потому и учился как каторжный. Даже летом, на турбазе там, на пляже — где угодно, всегда с учебниками.

— Я тоже не хотел в армию.

Он немного помолчал. Я не торопил его. Мерно стучали колёса поезда. Позвякивала ложка в забытом с вечера стакане.

— Помню, проводили меня поздней осенью, — продолжил Гога. — Пришли кореша слободские, все уже забуханные, я у них — третий за неделю. Ну, всё там было чин чинарём. Выпили как следыват, пожрали от пуза, шоб уж на два года хватило. С Анькой в последний раз в омшанике перепихнулись медленно и печально. Дождь, помню, моросил мелкий, холод аж до костей прошибал… Мама весь вечер проплакала, у бати тоже глаза мокрые… А в пять утра растолкали меня, сказали, шо пора. Нарядили в какое–то старьё, на голову — ушанку дедову, закинул я рюкзачишко поганенький на плечо, и потопали мы на площадь, к швейфабрике. Поднялись по Гамбургскому, вышли на майдан — а там уже толпа. Гармошки стонут, мамаши ревут, все кругом пьяные. Ще зовсим тэмно було… Подогнали вояки грузовик. Для нас, значит. Обнялся я с батей и матерью, поцеловал Аньку. Подхватили меня кореша на руки и понесли, понесли через усю площу. Закинули в кузов. Я Аньке только и успел крикнуть: «Ты ж, сука, жди меня!»

— А дальше?

— Уже на перевалочном пункте в Донецке начались разборки. Из области крутых нагнали, стали они боговать. Ну, я сперва одному хмырю сопатку растаранил, затем другому. А потом на спор пером руки себе и порезал.

— Зачем?

— Кажу ж: на спор. Ротный побачив, хипеж пидняв. Отправили меня в психушку, два месяца там держали. Ничого такого нэ знайшлы, но додому вернули. Второй раз уже весной пишов…

— А Аньку–то за что?

— Я уже знал, когда домой вернулся, шо она за Саню Осу выскочила. Решил его не бить. Пошёл просто так, в глаза этой суке крашеной глянуть. Ну, выпил, конечно… Э, да стоит ли рассказывать?

В купе заглянула проводница.

— Гога, чаю?

— Давай, Любаша. И корешку моему тоже.

— Ты что, знаком с ней? — удивился я, когда проводница вышла.

— Я завжды с ними знайомлюсь, — ответил он. — А як же? Это ж хозяюшки здесь.

Он вдруг оживился.

— Слышь, земеля, а давай её прошершавим на пару, а?

— Как это? В честь чего? — опешил я.

— А шо? Не нравится?

— Да я и разглядеть толком не успел.

— Нормальная она, всё при ней. Давай, а?

— Нет, Гога, не могу я так.

— Это шо ж, — насторожился он, — совсем обмяк дружок твой разлюбезный, чи шо?

— Глянь в окно: Волноваха уже, — сказал я. — Не успеем. В другой раз — обязательно.

— Как Волноваха? — встрепенулся Гога. — Быть того не может.

— А что такое?

— Так мне ж вылезать здесь!

— А как же Мариуполь? — растерялся я.

— Да какой, на хрен, Мариуполь. Говорю ведь: на «химии» я… Мариуполь будет потом.

— Ну, тем более…

— Эх, чайку так и не попили…

Он засобирался. Нашарил под лавкой рюкзак, потуже завязал верёвку. Потом, сопя от усердия, стал натягивать носки.

— Ты, Игорёк, какой доктор?

— Женский.

Он даже вздрогнул, честное слово.

— Так шо ж ты молчал?

— Да как–то всё не к месту было.

— Порассказал бы чего, посмеялись бы…