Алексей Петров - Голуби на балконе

— Вылазь, хлопець. Купяньск.

— А где же, собственно, город? — растерялся я.

— Эк, хватывсь! — усмехнулся он. — До пассажирськои станции ще киломэтра полтора, так шо валяй–ка ты по шпалах. К полудню, мабуть, встыгнэшь.

Я вылез из локомотива, отряхнулся, вынул из кармана пятёрку.

— Ни, — сказал машинист, — цэ нэ по–людськы. У студэнтив нэ бэрэмо.

— Я не студент, а врач–гинеколог, — устало возразил я ему. И, невольно заразившись его суржиком, добавил: — Жиночий ликар.

Он глянул на меня весело, с пониманием. Подмигнул. Похлопал по плечу. Наверно, решил, что такие забавные чудики попадаются редко: соврал, гинекологом себя назвал… тоже мне хохмач.

Я не стал его разубеждать. Просто сунул ему в карман деньги, поблагодарил и пошёл на станцию. Оттуда на пригородном добрался до Красного Лимана. Пересел на электричку до Славянска. А в Славянске, быстро уговорив проводницу, влез в пассажирский, взобрался на верхнюю полку и задремал.

Проснулся я от настойчивых пинков в бок.

— Эй, студент, пиво будешь?

Подо мной на нижней полке сидел щуплый бритоголовый парень в синей фланелевой рубашке. Щербатый рот, тонкие губы, лучистый прищур маленьких подвижных глазок. Безымянный палец левой руки без двух фаланг, а на культе вытатуирован перстень.

— Ты кто? — спросил я, свесив голову.

— Гога. Зек. Слезай, земеля, а то весь чердак отлежишь.

Я медленно сполз с полки.

— Зек?

— Ну да. Есть, земеля, диссиденты, есть досиденты, а я, стало быть, отсидентом буду.

И с удовольствием засмеялся своей остроте.

— Сам придумал? — хмыкнул я.

— А шо, разве плохо?

— Да как сказать… Я уже где–то слышал это.

— И вот ведь все вы тут, на воле, такие насмешники, спасу нет, — заметил он.

— Да ты не обижайся, — миролюбиво сказал я. — Пойми: сутки уже трясусь. Башка гудит, как Царь–колокол.

— Вот и хлебни «Жигулевского», отлегнёт.

Он легонько подвинул костлявым локтем в мою сторону бутылку пива, стоявшую на столике.

— А мне взрослые не велели пить в поездах с незнакомыми зеками, — пошутил я и полез под стол в поисках остроумного вагонного приспособления для откупоривания бутылок.

— Вот и давай поручкаемся: я Гога, матёрый убивец и вор. Но теперь уже не опасный.

— Игорь, — назвался я.

Мы обменялись рукопожатиями. Я не поверил, что он убийца.

— А где же твои кандалы, Гога–зек?

— Говорю же: отсиделый я. Теперь вот следую на всех парусах в порт прописки, на «химию».

— Один?

— А шо, мне начальство доверяет. Пятнадцать лет знакомства — это тебе не хрен собачий. Слушай, студент, шо ты там шукаешь?

— Хорошо бы бутылочку распахнуть…

— Э-эх, воля, — усмехнулся он снисходительно. — Давай сюда.

Гога протёр горлышко своей шершавой ладонью, потом зажал крышку зубами и потянул бутылку вниз. Зашипело. Крышка осталась в зубах.

— Осторожно, — поморщился я, — последних лишишься.

— Не, они у меня крепкие. А дыра в зубьях — это светлая память о нашей непобедимой и легендарной.

— Это ты про армию?

— Про неё. В казарме заварушка вышла, «дед» вздумал «ушана» воспитывать, ну а я вступился. Молодой был, дурной…

— Почему же это дурной? Пострадал, можно сказать, за справедливость…

— Да какая там, на хрен, справедливость? Нам без дедовщины нельзя. При власти должны быть опытные, умелые, а у нас туда норовят фрайера просклизнуть. И никто их не поучит маненько, в ряшку не насуёт как следыват.

— А сидел–то за что?

— Так то уже после армии. Блядищу замочил одну…

— Зачем?

— Ты шо, земеля, опер, чи шо?

— Разве похож?

— Вообще не очень. Ты больше на инженеришку смахиваешь, и цена тебе — сто десять рэ в месяц.

— Почти угадал. Доктор я. Врач–интерн. И цена мне — девяносто семь рэ чистоганом…

— На зоне имел бы больше, — серьёзно посочувствовал мне Гога.

— Всему своё время, — улыбнулся я.

— Не зарекайся, Игорь, нэ кажи «гоп», — строго сказал он. — Туда всякие попадают.

— Ну, а девку–то — за что?

Он задумчиво отхлебнул из бутылки.

— Любил её, падлу, вот и пришил не за грош, — сказал он после некоторого размышления.

— Логично, — кивнул я.

Он не заметил моего сарказма. В его глазах светилась печаль.

— Знаешь, — сказал Гога, — есть такие сучки, которые нравятся абсолютно всем. Вот и моя такая была. Белобрысая, глазища — во! — он красноречиво растопырил пальцы здоровой руки. — Ножки пухленькие, чулочки в сеточку, жопка — как яблочко наливное… Эх, та шо там! С ней я был героем хоть куда. Три–четыре палки в день — это как два пальца обоссать. Передохнёшь, и еще хочется.