Станислав Соловьев: Любитель кошек

— Товарищи, вам уже поздно! Завтра новый трудовой день…

— Правда, правда, — закивал охмелевший Шмидт и весело подмигнул Хансу. — Нам пора, у нас еще дела. Warum uns zu zweit sich, mein Freund nicht zu erholen?

Они вышли, пошатываясь из ресторана. Ханс с досадой думал о том, что просадил целых десять рейхсмарок, на которые он хотел купить сладостей Еве. Ева любила разные сладости. Ханс любил Еву. Только вот этот Шмидт… Шмидт, блуждающим взором, искал такси. Было почти десять. У Ханса болела голова, он хотел в сортир, а еще хотел спать и перед сном — хотя бы поцеловать Еву на ночь. Он плюнул на приличия и сообщил Шмидту, что уже поздно, что у него болит голова, завтра рано вставать, может быть, завтра? — Шмидт набычился, потом обмяк, прослезился и, совершенно женским голосом, поведал Хансу, что с ним всегда так, только он хочет поближе познакомиться, как все рушится:

— Понимаешь, ты не виноват, Ханс, ты хороший парень и друг, я уверен, что у нас все получиться, но не везет, не везет мне что–то. Понимаешь, я такой сильный, вот пощупай какие у меня мышцы, здесь пощупай, не стесняйся, пощупай пресс на животе, не бойся, пощупай, все думают что я какой–то Stier, а это не правда, я ласковый, ну давай я тебя поцелую на прощанье… — Шмидта совсем развезло.

Отделавшись от вялых объятий, Ханс посадил его в такси и на прощанье помахал рукой — улыбка, если судить по ветровому стеку, у него получилась не убедительная. Шмидт укатил к себе на Риббентроплац. Ханс остался один, стоя под неоновой рекламой. Все. Растратил последние деньги. Теперь придется идти пешком — а это не меньше часа. Слава фюреру, что с преступностью на улицах еще полвека назад покончили. Пока есть фюрер — есть порядок. Да, так оно и есть. Es existiert der Führer — es existiert die Ordnung! Фюрер вечен, как сам Рейх. Работники Аненербе удачно закончили четвертое клонирование Святого Адольфа, и он никогда не покинет своей народ, его гениальность будет освещать века процветания арийской нации, вдыхать жизнь в тело национал–социалистического государства…. Ханс шел домой. Отдавал честь каким–то военным из ночного патруля. Здоровался со знакомыми, выгуливавшими своих собак — почему–то он их принимал за знакомых. Смотрел на часы, насвистывал что–то тирольское и грустил. Эва совсем извелась. В последнее время она боится ночного обыска, допросов, неприятностей на работе, гестапо. Ханс вспомнил, что сотрудник гестапо жил этажом выше — фамилию его он не помнил. Ханс отбросил эту мысль и поспешил домой. Nach Hause! Schneller nach Hause!

Темная парадная. Лестница влажная — видимо, делали вечернюю уборку. Он долго копался в замке, потом вспомнил что это не тот ключ, а когда дверь открылась, чуть не зацепился за коврик. Нащупал кнопку освещения. В зеркале на него глядел бледный, уставший человек в мятом плаще и фуражке набекрень. Лет этому человеку было не меньше сорока. Сапоги снимать совсем не хотелось, и Ханс похромал в спальную.

— Ева? — шепотом позвал он жену. Какая она мне жена — брак как буржуазный институт отменен несколько десятилетий назад. Но Ханс все равно называл ее про себя «моя жена». Meine Frau. Meine liebe Frau.

— Ева? Ты спишь? — об сапог терлась Китти и мяукала. — Ты покормила Китти?

— Да, покормила. — Ева была испугана. Она прикрывала рубашку руками и искательно заглядывала ему в лицо. Ей никогда не нравилось, что Ханс встречается с каким–то очередным партийным хлыщем, но возражать было бесполезно.

— Почему ты так поздно? Знаешь сколько времени?

— Знаю, извини.

— Кто на этот раз?

— Ты не думай, я ничего такого не делал.

— Знаю я вас, mutigen Leute.

— Ничего не было, перестань. Я устал…

— Я тоже устала. Сколько можно прятаться в шкафу?! Сколько, я тебя спрашиваю?!

— Я не знаю, Ева, подожди…

— Да, фюрер прав, фюрер всегда прав. Арийская мораль и все такое. Но больше не могу, понимаешь?

— Я тоже рискую…

— Как и я. — тихо добавила Ева.

— Давай, я сапоги сниму, неряха. — Она снимала сапог, затем другой, а Ханс гладил ее по голове. Волосы были густые, приятные на ощупь, шелковистые, и ему ничего не хотелось, как вот так вот сидеть, и гладить Еву по голове. Другой рукой он гладил Китти, и она довольно мурчала. Он всегда боялся, что Китти слишком громко мурчит — как бы соседи не догадались, но сейчас он не хотел об этом думать.

— Ты ел?

— Да, во «Вьенервальде». Шмидт из меня все подчистую выгреб.

— Спортивный такой? Белобрысый?

— Нытик он белобрысый.

— Нытик? Никогда бы не подумала. Он такой рослый…