Станислав Соловьев: Пункт назначения

Во тьме было удобно лежать, хотя я представлял себе, что буду вздрагивать и вглядываться во тьму широко раскрытыми глазами, пытаясь найти конец моим неясным переживаниям. После ярких огней вокзала темень рисовалась в моем воображении невеселыми красками… Ничего этого не было. Во тьме лежать выходило не так уж и страшно. Я находил в ней некоторый уют и этому удивлялся.

Миха лежал на соседней полке, и свет далеких фонарей выхватывал на какой–то миг его опухшее лицо. Он часто моргал — слезились глаза. У всех у нас слезились глаза, но больше всего — у худого молчаливого парня, которого Миха называл Эгеем. Я недоумевал: есть ли такое имя — Эгей? Я спросил у Михи, что это — имя или кличка? Миха растерянно покачал головой: может быть, имя, может быть, кличка, кто его знает…

Эгей тоже был из Бельш и сейчас он звучно сморкался где–то. Он сморкался все время, пока мы ехали. Я с раздражением подумал в который раз, что у меня самого платка носового нет. Это было странным: сколько себя помню, всегда во всех карманах были рассованы носовые платки — чистые, грязные, свежевыстиранные, заскорузлые, были даже совсем новые с магазинной биркой. Мои многочисленные платки были разные по размеру — маленькие, большие как простыни… Я по инерции еще раз прошелся по карманам, и в который раз убедился, что платка у меня нет.

Не спалось. Мне, Михе и еще, видимо, загадочному Эгею, который периодически чихал и звучно сморкался. Все остальные спали, кто постанывая, кто беззвучно, — и мне иногда казалось, что не спящие это, а мертвые, тела которых уже остыли, и что когда приедем в пункт назначения, первым делом выволокут эти остывшие деревянные тела и положат ровным рядом с блестящими рельсами. Тогда я пытливо высматривал в темноте лицо Михи, и, находя, облегчено переводил дыхание. Миха непонимающе глядел на меня и время от времени тихо шипел: «Что с тобой, а?..»

Лампочки в вагоне не были разбиты или свинчены практичной рукой. Свет просто не включали. Для экономии? Или просто по недосмотру? Я склонялся к мысли, что из экономии. Сорок восемь мужчин (я был первым, кто залез в вагон и от нечего делать считал следом входящих людей) лежали на голых полках, поджав ноги, из тамбура отчетливо поддувало. Когда мне надоедало лежать, и хотелось согреться, я садился и смотрел в окно. Там мелькали серые силуэты на черном фоне, и было ничего не разобрать. Иногда тьму прорезал яичный свет фонаря и слепил меня, тогда глаза слезились больше обычного. Я ложился на холодную полку и поджимал ноги. Мы разговаривали. Миха спрашивал, какого черта мне не спится.

— Видишь, — говорил он шепотом (он все время говорил шепотом, словно чего–то боялся), — все кругом дрыхнут, а ты толчешься и мне спать мешаешь.

— Если бы ты хотел спать, уже бы давно спал, — парировал я его ответы и злился.

— Как думаешь, долго еще будем ехать? — в который раз спрашивал Миха. На мою злость он не обращал внимания, а может, просто не замечал.

— Думаю, да, — односложно отвечал я.

— Я никого не знаю, вот только этого Эгея, потому что он из Бельш. Но это так — знакомство только отдаленное. Про Гагая я тебе рассказывал, — жаловался Миха.

В ответ я кивал головой: про Гагая он уже рассказывал.

— Что? — не понимал Миха. И мне приходилось говорить:

— Рассказывал ты про Гагая.

— Вот этого мужика я вроде бы знаю, — продолжал Миха, как ни в чем не бывало, тыкая пальцем в темноту. — Может, он тоже из Бельш, как думаешь?

— Вряд ли. Если он из Бельш, ты бы его знал как облупленного, — язвительно подтрунивал я над Михой.

— Шутишь? — уязвлено шипел он и начинал ворочаться. На ногах у него были огромные сапоги, подбитые гвоздями, они производили приличный грохот. Я вздрагивал от шума, а Эгей в этот момент как специально начинал особенно громко чихать и сморкаться. Миха на время затихал, и я погружался в собственные мысли.

Но на самом деле никаких мыслей не было, хотелось согреться и еще знать, куда мы едем. С того момента, как мы сели в вагон, никто не спросил охранника: «Куда мы едем?» Со временем у меня возникло такое ощущение, что все, кроме меня и Михи, знали, куда мы едем, а мы с Михой не знали этого по недоразумению. Но это было неправдой. «Не всей правдой», — как сказал бы Гагай из рассказов Михи.

Люди не разговаривали. Они не стали знакомиться, ругаться из–за отсутствия света, тепла и необходимых объяснений. Они просто стали спать, поджав ноги — подальше от сквозняков, что гуляли от тамбура в тамбур. И я, снедаемый неоформленными предчувствиями, пытался последовать примеру мирно спящих мужчин, но у меня это не очень получалось. Тогда я вслушивался в перестук колес, и мне мерещилась тихая песня, как вроде бы кто–то сидел на крыше вагона и стонал на неизвестном языке. Изъяснялся в любви ночной темноте…