Александр Грог - Время своих войн 3-4

Все плавают на камье в магазин. И даже безрукий Евгений Александрович, сам, один, без помощников, зажимает весло плечом и как–то упирается, гребет своим обрубком. От этого у него на шее здоровенный мозоль. Только Николай Иванович, у которого есть одна рука и одна нога, воды побаивается, и в магазин, хотя ему удобнее всех, плавает неохотно. Он говорит, что если бы сохранилась правая рука и нога, чувствовал бы себя уверенней. Но лучше, если бы левая нога и правая рука, а то очень заносит, а еще лучше, чтобы все целое было. Только это и коню понятно!

Сам Санька — левша. В школе его пытаются переучить, но, задумавшись, он перекладывает ручку в другую руку и пишет левой — до окрика.

В школе Сашку ставят в пример, что инвалидам помогает. Но потом, привыкнув, уже не вспоминают. Только, когда начальство приезжает, говорят про взятое шефство. Другие тоже ходили — день–два, иногда с неделю продержатся и заскучают. Им не интересно, а Сашке жутко как интересно. Сашку инвалиды учат стрелять. Тайком учат. Рыба, какая бы не была, а всем давно приелась. Но сначала Саньку учат стрелять в «фашиста»…

Дверь закрыта на щеколду — винтовку (хоть и мелкашка) никто видеть не должен. Ее Николай Иванович откуда–то откопал, должно быть, долго прятали — Санька видел, как освобождали ее от тряпок, отдирая их вместе с засохшим маслом.

Теперь Санька каждый день лежит на полу в длиннющем коридоре — по бокам его двери, здесь у каждого своя собственная комната — маленькая, но своя — а сам коридор выходит в одну большую, общую. Она и кухня одновременно и изба–читальня и самый их инвалидный клуб — едва ли не все время там проводят. Санька в коридоре, а там на кухне, на полу стоит мишень — обыкновенная рамка, куда вправлен, туго натянут лист бумаги — все равно какой, хоть бы и газетной.

Винтовка закреплена, подлажена под лежащего Саньку, чтобы было удобно. Шевелить ее нельзя — собьется начальный прицел, и тогда все упражнение насмарку, можно только целиться осторожно.

Евгений Александрович двигает «фашиста» по листу бумаги, наколотому кнопками на кругляки. У него на обрубке руки надет хомут, от него рейка и расщепленная спица, в спицу вставлен «черный фашист». Фашист в каске. Только из картона он вырезан не весь целиком, а от пояса. Саньке нужно попасть ему в голову, но этого мало, попасть нужно точно между глаз. Где сами глаза, Санька с такого расстояния не видит, но знает, что между глаз у «фашиста» прокручена дырка.

Санька лежит на полу, смотрит в прицел (осторожно, чтобы не сдвинуть винтовку) и тихо командует: «выше, правее, чуть влево, на волос вверх…»

Потом говорит:

— Выстрел!

И тогда Владимир Петрович, который тут же на полу читает свою книгу, протыкает «фашиста» иголкой в месте, где дырка. И снова сидит, читает.

Страницы Владимир Петрович переворачивает редко, а иногда и не в ту сторону, словно уже забыл то, что прочитал. Еще он называет фашиста — циклопом.

— Сколько сегодня «глаз в глаз»? — спрашивает Николай Иванович. Он хозяин винтовки — ему и определять, когда Саньке можно будет стрельнуть боевым, когда Саньку допустят на его личную войну…

Снимают лист, начинают считать…

— «Выстрелов» было пятьдесят, а дырок получается девять, пусть рядом, но вся равно много.

Саньку не проведешь.

— Больше сорока выстрелов один в один!

— А должно быть все пятьдесят! Каждая лишняя дырка — это в тебя самого попадание — усвоил? Или определим ремнем за каждую?

Санька ремня не боится, у Саньки отца нет. У него каждый из инвалидов едва ли не отец, если один определит — ремня, то другой не даст бить, следующий раз наоборот, а об общем никогда не договорятся. Здесь не сойтись, всегда будет кто–то недовольный, а кто–то довольный.

— Четыре дырки получились в последней десятке, — говорит Владимир Петрович. — Я, когда тыркал, почувствовал.

— Глаз замылился, — говорит Евгений Александрович. — Как ни есть, замылился!

И рассказывает про «замыленный» глаз, как и отчего он бывает.

— Давай так: сериями по десять.

— За каждого из нас десять, и посмотрим, кого ты больше не уважаешь!

Санька старается как никогда. Но результат хуже.

— Слишком старается, — говорит Владимир Петрович. — Боец напряжен. Напугали! Выходной ему надо… Увольнительную! У кого есть копейки?

Санька ходит в церковь, Инвалиды просят свечки ставить на поминовение «своих»: чтобы обязательно помянули того и другого… Переживают, чтобы не упустил. У каждого имени, должно быть, своя история. Санька не понимает, зачем беспокоятся — у Саньки хорошая память, если они сами забудут сказать — он помнит и потом говорит их шепотом доброй женщине у разложенных картонных иконок и свеч, а она терпеливо переписывает на свою бумажку. Имен много — один раз Санька слышит, как выговариваются и с его списка — тем попом, который то и дело ходит с кадилом. Зачитывает он их скороговоркой и только последнее слово растягивает певуче, должно быть, на остатках воздуха. После этого заново его набирает, чтобы выстрелить длиннющую очередь имен.